Литература. 9 класс. Часть 1
Шрифт:
2. Желающие могут подготовить по полному
2. Проследите за метафорами, эпитетами и сравнениями, воспроизводящими мир природы в романе. Подтверждают ли ваши наблюдения вывод о психологизме изображения картин природы в романе?
2. Рассказывая об Онегине, целесообразно создать его портрет-характеристику или историю его жизни. Решая этот вопрос, нужно помнить, что Онегин в начале романа отличен от того, каким мы видим его в конце.
3. Критик В. Г. Белинский называет Онегина «страдающим эгоистом» и «эгоистом поневоле». Как вы понимаете эту оценку героя романа?
4. Для Пушкина Татьяна – идеал русской женщины. Что в ее облике и характере особенно высоко ценит автор? Какие ее качества привлекательны и для нас, людей конца XX века?
5. «„Онегин“, – утверждал Белинский, – есть самое задушевное произведение Пушкина, самое любимое дитя его фантазии…» Если вы согласны с этим суждением, попробуйте доказать его верность.
О реализме
Все литературные направления заботились о правдивости, естественности отражения жизни. Все же был прав один из писателей начала XX века, когда сказал, что «классики видели предметы в освещении фейерверка, сентименталисты признавали свет луны, романтикам нужна была молния…». Одним реалистам, представителям того направления, которое решилось отражать жизнь такой, как она есть, выпало на долю постигнуть глубины мысли и чувств, не отрываясь от жизненной правды. Однако великие писатели, которых принято называть классиками, представляли все эти направления
Чтобы задуматься над такой сложной проблемой, как отражение жизни в искусстве, проследим, как меценат Савва Мамонтов помогал певцу Федору Шаляпину сформировать художественный вкус. Великий актер рассказал об этом в своей книге «Маска и душа» (начало событий происходит на Нижегородской ярмарке).
«Вкус, должен я признаться, был у меня в то время крайне примитивный.
– Не останавливайтесь, Феденька, у этих картин, – говорит, бывало, Мамонтов. – Это все плохие.
Я недоуменно пялил на него глаза.
– Как же плохие, Савва Иванович? Такой ведь пейзаж, что и на фотографии так не выйдет.
– Вот это и плохо, Феденька, – добродушно улыбаясь, отвечал Савва Иванович. – Фотографии не надо. Скучная машинка.
И он вел меня в отдельный барак, выстроенный им самим для произведений Врубеля.
– Вот, Феденька, – указывал он на „Принцессу Грёзу“, – вот это вещь замечательная. Это искусство хорошего порядка.
А я смотрел и думал: „Чудак наш меценат. Чего тут хорошего? Наляпано, намазано, неприятно смотреть. То ли дело пейзажик, который мне утром понравился в главном зале выставки. Яблоки как живые – укусить хочется; яблоня такая красивая – вся в цвету. На скамейке барышня сидит с кавалером, и кавалер так чудесно одет (какие брюки! Непременно куплю себе такие)“.
Я, откровенно говоря, немного в этих суждениях Мамонтова сомневался. И вот однажды в минуту откровенности я спросил его:
– Как же это так, Савва Иванович? Почему вы говорите, что „Принцесса Грёза“ Врубеля – хорошая картина, а пейзаж – плохая? А мне кажется, что пейзаж хороший, а „Принцесса Грёза“ – плохая.
– Вы еще молоды, Феденька, – ответил мне мой просветитель. – Мало вы видели. Чувство в картине Врубеля большое.
Объяснение это не очень меня удовлетворило, но очень взволновало».
Для нас поучителен и финал этой истории.
«В Москве мне предстояло… решить спор между аппетитной яблоней в цвету, понравившейся мне, и неудобоваримой „Принцессой Грёзой“, нравившейся С. И. Мамонтову… Наш знаменитый пейзажист Исаак Ильич Левитан не имел прямого отношения к моей театральной работе, но именно он заставил меня почувствовать ничтожность банальной яблони в цвету и великолепных брюк молодого человека на скамейке…
– Протокольная правда, – говорил Левитан, – никому не нужна. Важна ваша песня, в которой вы поете лесную или садовую тропинку.
Я вспомнил о „фотографии“, которую Мамонтов называл „скучной машинкой“, и сразу понял, в чем суть. Фотография не может мне спеть ни о какой тропинке – ни о лесной, ни о садовой. Это только протокол. Я понял, что не нужно копировать предметы и усердно их раскрашивать, чтобы они казались возможно более эффектными, – это не искусство. Понял я, что во всяком искусстве важнее всего чувство и дух – тот глагол, которым пророку было повелено жечь сердца людей. Что этот глагол может звучать и в краске, и в линии, и в жесте – как в речи».