Литературная Газета 6274 (№ 19 2010)
Шрифт:
Разбудил меня гортанно-резкий, с горловым клёкотом, крик птицы. Я не сразу рассмотрел её. Она неслась вдоль берега, повторяя его изгибы, снижаясь, почти касалась воды и так внезапно, зигзагом, взлетала вверх, что было слышно, как вибрировали её сизые перья в светлых подкрылках.
Кажется, это был кобчик, вылетевший на охоту. И сразу после его пролёта начался клёв. Поплавок стал часто тонуть, уходя наискосок в воду. После подсечки окунь, согнув кончик удилища, кидался под нависавший куст, где леска неминуемо должна запутаться и оборваться. Но я кругами выводил добычу из опасного
А минут через сорок клёв прекратился так же резко, как и начался. Видимо, стая окуней, покружив возле моего крючка, ушла дальше, оставив мне на память четырнадцать краснопёрых красавцев.
Вывожу велосипед из-под куста, перемещаюсь, толкая его, вдоль берега. И там, где Лещёво соединяется мелким ручейком с рекой, вижу в реденьких камышах серую цаплю. Ах, как хороша она – длинные ноги, длинная шея – в своей терпеливо-величественной неподвижности, среди стеблей камыша, жёлтых кувшинок, подвижного блеска воды! Наконец-то сбудется моя мечта – я сниму долговязую королеву здешних мест цифровым «Кодаком», только бы подойти ближе. Но берег старицы здесь почти совсем гол, маячит лишь один ивовый куст, колеблющийся от лёгкого ветра.
Опускаю велосипед в траву, кладу рядом удилище и сумку, достав из неё аппарат. Крадусь, пригнувшись, к ивовому кусту. Прицеливаюсь. Мешают ветки и ветер, играющий ими. Чуть-чуть отклоняюсь, привстаю и, не успев выдвинуть объектив, вижу: большая птица, неуклюже взмахнув длинными крыльями, взлетает над камышами, кувшинками и серебристой рябью. Сложив узлом длинную шею, она становится маленькой, вёрткой и быстро уносится за реку, к старым вётлам, где у неё гнездо, сплетённое из прутьев, а в нём – молодые цаплята, обросшие уже серовато-сизыми перьями.
Спугнул! Увидела, наверное, круглым буравчато-зорким глазом чужой металлический блеск в играющих ивовых ветках.
Я катил велосипед по берегу Клязьмы, смотрел на снующих стрижей – они словно ткали прозрачное покрывало над серебристой рекой, закидывал удочку с крутых обрывистых берегов в омутки, блестевшие медленными воронками водоворотов, выуживая время от времени пучеглазых ершей и серебристо-узких верхоплавок, не подозревая, что меня ещё ждёт в этот августовский день.
Подхожу к молодому сосняку (его здесь называют Борок), подступившему вплотную к Клязьме, и замечаю: слева от меня на открытом лугу что-то ворохнулось – что-то неясно чёрное и потому тревожное. Останавливаюсь. Видно плохо. Ясно одно – там две крупные птицы. Нет, не грачи, во много раз больше. Почему на открытом месте? Может, подстрелены?
Кладу велосипед плашмя, извлекаю фотоаппарат. Крадусь. На этот раз объектив заранее выдвинут, но птицы чутко реагируют на моё приближение – настораживаются. Всматриваюсь сквозь резко увеличивающий объектив-«телевик» и внутренне ахаю: это чёрные аисты, занесённые в Красную книгу! Очень осторожны. Наверное, поэтому сели в открытом месте.
Оперение смолисто-лаковое.
Но ведь, думаю, когда-то, ведомые сидящим в нас слепым неистовством, ворвёмся же мы и в те, заповедные сейчас, спасительные для птиц и зверья, уголки. Исполосуем их дорогами. Нарежем земельные участки для коттеджных посёлков. И – запустим бизонье стадо лоснящихся джипов, которые взорвут лесную тишину дикими ритмами своих стереосистем…
Видел в детстве (оно протекало в советские годы в приднестровском селе на юге Молдавии), как люди, движимые желанием улучшить жизнь, взялись осушать плавни. Это походило на геологический катаклизм, резко изменивший пейзаж: были озёра-старицы, камышовые заросли, плавневые леса (ивы, вязы, дубы, громадные осокори – меж ними в половодье на лодках мы путешествовали по лесным полянам); были дикие сады, куда нас, школьников, возили в сентябре на уборку дарованных нам природой слив, яблок и груш; затем всё это исчезло, будто стёртое с лица земли одним капризным жестом, уступив место разграфлённым под линейку помидорным плантациям.
А ещё вырос вдоль берегов Днестра змеисто-извилистый земляной вал (от половодья!), отчего некогда красивая река стала похожей на большую сточную канаву. Гигантские эти плантации не успевали убирать, помидоры гнили, их запахивали, сокращая посевы, и вскоре осушенные плавни стали напоминать лунный ландшафт.
Я помню себя там до катаклизма – мне чудилось: моё «я» не только то, что в телесной оболочке, моё «я» – это свист зимородка в прибрежных кустах, кусок синевы в облачном небе, полёт стрижа над днестровской излукой. И не только моё, любое «я» – это гармония человека с окружающим его миром.
Что происходит, когда гармония эта разрушена? Недавний эпизод: у нас в деревне, у дороги, на взгорье росла ветла. Большое одинокое дерево. С дуплом. И парень, известный выпивоха и болтун, зарабатывающий кое-какие деньги мелкой шабашкой, однажды весной от скуки разжёг в дупле костёр. Огонь толком не разгорелся, но зазеленевшее было дерево засохло, превратившись в уродливый, грозящий голыми сучьями всем проходящим и проезжающим памятник вандализму. Бессмысленному и беспощадному. Памятник отчуждению человека от своей среды.
Я сидел у воды, под Городком, на коряжистом бревне, заброшенном сюда весенним половодьем, ждал поклёвки на донную удочку (здесь по вечерам, бывало, попадались сомы). Звенели комары. Ласточки высоко в небе чертили загадочные письмена. Солнце, становясь багрово-красным, медлило уходить за гребень дубовой рощи, прощально всматриваясь в покидаемый мир. Оно, казалось мне, посылало нам какие-то не поддающиеся расшифровке сигналы, и эту взаимную немоту я воспринимал сейчас как неясное предвестие какой-то беды.