Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей
Шрифт:
Обложка журнала «Трутень»
И это далеко не единственный раз, когда «Трутень» бесстрашно и открыто вступал в спор со «Всякой всячиной» и нападал на нее. «Всякая всячина» напечатала подряд две «разносные» статьи против «Трутня». Первая статья содержит советы редактора «Всякой всячины» некоему злоязычному и критически настроенному «господину А.»:
«Писатель письма от 26 марта 1769 года, подписанного ваш покорнейший и усердный слуга А., узнал, что его письмо не будет напечатано. Мы советуем ему оное беречь до тех пор, пока не будет сделан лексикон всех слабостей человеческих и всех недостатков разных во свете государств. Тогда сие письмо может служить реестром ко вспоминанию памяти сочинителю; а до тех пор просим господина А. сколько возможно упражняться во чтении книг таких, посредством которых мог бы он человеколюбие и кротость присовокупить ко прочим своим знаниям; ибо нам кажется, что любовь его ко ближнему более распростирается на исправление, нежели на снисхождение
Вторая статья содержала еще более резкую отповедь критикам:
«Был я в беседе, где нашел человека, который для того, что он более думал о своих качествах, нежели прочие люди, возмечтал, что свет не так стоит; люди все не так делают; его не чтут, как ему хочется; он бы все делать мог, но его не так определяют, как бы он желал: сего он хотя и не выговаривает, но из его речей то понять можно. Везде он видел тут пороки, где другие, не имев таких, как он, побудительных причин, на силу приглядеть могли слабости, и слабости весьма обыкновенные человечеству» и т. д.
В заключение «Всякая всячина» рекомендовала: «1) Никогда не называть слабости пороком. 2) Хранить во всех случаях человеколюбие. 3) Не думать, чтоб людей совершенных найти можно было, и для того. 4) Просить Бога, чтоб нам дал дух кротости и снисхождения. Я нашел сие положение столь хорошо, что принужденным себя нахожу вас просить, дать ему место во „Всякой Всячине“…
P. S. Я хочу завтра предложить пятое правило, именно, чтобы впредь о том никому не рассуждать, чего кто не смыслит; и шестое, чтоб никому не думать, что он один весь свет может исправить».
«Трутень» ответил своим «письмом в редакцию», подписанным «Правдолюбов»: «…По моему мнению, больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, который оным снисходит или (сказать по-русски) потакает, – писал Правдолюбов, – а ежели смели написать, что учитель, любви к слабостям не имеющий, оных исправить не может, то и я с лучшим основанием сказать могу, что любовь к порокам имеющий никогда не исправится»; и еще: «…Для меня разумнее и гораздо похвальнее быть Трутнем, чужие дурные работы повреждающим, нежели такою пчелою, которая по всем местам летает и ничего разобрать и найти не умеет».
«Всякая всячина», разумеется, молчать не стала: «На ругательства, напечатанные в „Трутне“ под пятым отделением, мы ответствовать не хотим, уничтожая оные, – писала она, – а только наскоро дадим приметить, что господин Правдолюбов нас называет криводушниками и потатчиками пороков для того, что мы сказали, что имеем человеколюбие и снисхождение ко человеческим слабостям и что есть разница между пороками и слабостями. Господин Правдолюбов не догадался, что, исключая снисхождение, он истребляет милосердие. Но милосердие его не понимает, что бы где ни на есть быть могло снисхождение; а может статься, что и ум его не достигает до подобного нравоучения. Думать надобно, что ему бы хотелось за все да про все кнутом сечь… Нам его меланхолия не досадна, но ему несносно и то, что мы лучше любим смеяться, нежели плакать».
На это «Трутень» ответил от имени все того же «Правдолюбова»: «Госпожа Всякая Всячина на нас прогневалась и наши нравоучительные рассуждения называет ругательствами. Но теперь вижу, что она меньше виновата, нежели я думал. Вся ее вина состоит в том, что на русском языке изъясняться не умеет и русских писаний обстоятельно разуметь не может; а сия вина многим вашим писателям свойственна».
Это уже стало прямым оскорблением, тем более чувствительным, что для Екатерины русский язык не был родным. Полемика продолжалась еще какое-то время. Спорщики обменивались колкостями, видимо, к немалому удовольствию публики. Но постепенно втянутый в эту пикировку издатель «Трутня» Новиков стал терять своих читателей, и хотя в 1770 году в «Трутне» объявлялось, что «Всякая всячина» скончалась («это еще скрывают, но через неделю о том узнают все»), но через две недели закрылся и «Трутень».
Однако другие журналы не утратили своего задора. Например, журналы Ф. А. Эмина «Адская почта» и «Смесь» публиковали острые сатиры на духовенство, критикуя его распущенность и жадность. Эмин обрушивался также на бюрократов и на всю знать, чванившуюся своим происхождением.
«Чем далее кто начнет рассуждать, тем более будет находить, что по сим основаниям нет разума в простом народе, – писал Эмин. – Имеет ли он добродетель? И того не знаю. Затем, что стихотворцы прославляют добродетели лирическим гласом, однако я никогда не читал похвальной оды крестьянину, так же, как и кляче, на которой он пашет. Но простой народ терпелив: он сносит голод, жар, стужу, презрение от богатых, гордость знатных, нападки от управителей, разорение от помещиков, одним словом, от всех, кои его сильнее… Если же простой народ оказывает одно только естественное стремление во всех своих хороших качествах, то же самое видно и в его пороках. Ударь крестьянина, то он бросится сам на тебя, так точно, как дикой зверь. Но благородная душа иногда и снесет от тебя обиду, дабы по времени тебе хорошенько отомстить, или, вынув шпагу, честно тебя заколет. Простые разбойники грабят, терзая людей наподобие тигров; и их за то наказывают. Но разумные люди знают, что надобно иметь хороший чин, защиту и место, и тогда уже начинают грабить, ибо, приняв все нужные предосторожности, не опасаются наказания… Все сии сравнения, повседневно утверждаемые знатными и дворянами, привели меня в такое сомнение, что я не знал, какими животными считать сих людей, коих мы называем простым народом и которых в древние времена греки и римляне почитали большей частью своея силой и требовали их голоса для многих важных предприятий, касающихся до благосостояния Отечества. Демосфен и Цицерон говорили им речи: почему должно думать, что сии славные мужи считали их людьми. Приняв сие в рассуждение, просил я одного искусного анатомиста, чтоб он рассмотрел голову крестьянина и голову благородного. Сей искусный человек к великому моему удивлению показал мне в крестьянской голове все составы, жилы и прочее, способствующее к составлению понятия, и через свой микроскоп увидел, что крестьянин умел мыслить основательно о многих полезных вещах. Но в знатной голове нашел весьма неосновательные размышления: требование чести без малейших заслуг, высокомерие, смешанное с подлостью, любовные мечтания, худое понятие о дружбе и пустую родословную. Наконец, уверил меня, что и простой народ есть создание, одаренное разумом, хотя князья и бояре утверждают противное. Но что до того нужды: многие сограждане видят истину, закрытую завесом ложного предрассуждения. Пусть народ погружен в незнание, но я сие говорю богатым и знатным, утесняющим человечество в подобном себе создании».
Участвуя в полемике «Всякой всячины» и «Трутня», Эмин энергично открещивался от «родства» с журналом Екатерины.
«Объявите мне, отчего происходит желание причитаться в родню? Затем, что я вижу в городе такую бабушку (так называли «Всякую всячину». – Е. П.), которая всех писателей журналов включает в свое племя, и всегда на них ворчит, хотя сквозь зубы; из чего заключаю, что они не от нее происходят, а она сама на них клеплет. Но почто же называться роднёю? Или она уже выжила из ума? Сомнение мое час от часу умножается: я рассматривал ее труды и после сличал с ее потомством, однако не находил ни малых следов, чтоб она была способна к такому детородию; ибо последние ее внучата поразумнее бабушки; в них я не вижу таких противоречий, в каких она запуталась. Бабушка в добрый час намеряется исправлять пороки, а в блажный дает им послабление: она говорит, что подьячих искушают, и для того они берут взятки: а это так на правду походит, как то, что чорт искушает людей и велит им делать зло. Право, подьячие без всякого искушения, сами просят за работу. Сия же старушка советует, чтобы не таскаться по приказным крючкам, то должно мириться и разделываться добровольно: всякий сие знает, и, конечно, по пустому тягаться не сыщется охотников. Верно, если б все были совестны и наблюдали законы, то не надобно бы было и судов и приказов, и подьячим бы не шло государево жалованье. Но когда сие необходимо, то для чего ей защищать подьячих? Знать, что они-то истинное ее поколение…»
Позже Эмин выпускал журнал «Почта духов», а Новиков, редактор «Трутня», издавал журналы «Пустомеля», «Живописец» и «Кошелек». Все эти журналы, как и многие другие, сообща прививали публике вкус к сатире, к мягкой насмешке, едкой иронии и ядовитому сарказму. Они учили критическому взгляду на мир, учили без боязни возражать сильным мира сего, поднимать их на смех, бичевать их грехи и пороки. И мы еще увидим, что эти уроки не пропали даром.
Действие многочисленных пьес Екатерины II происходит, как правило, в маленьких городках, где живут необразованные и непросвещенные люди. Одно из немногих исключений – это ее неоконченная пьеса «Чесменский дворец», в которой местом действия как раз и является путевой дворец на Царскосельском тракте (в районе современной станции метро «Московская»). Сначала этот дворец носил название «Кикерики», так как поблизости располагалось большое болото, которое жившие здесь когда-то финны прозвали Кикерикесен, что означает «Лягушачье болото». После победы русского флота в Чесменской бухте (1770 год) здесь по проекту Юрия Фельтена построили Чесменскую церковь, или церковь Рождества святого Иоанна Предтечи. С этого времени Екатерина повелела называть дворец так же – Чесменским. Дворец, построенный, как и церковь, в готическом (а точнее, в ложноготическом) стиле, напоминал маленькую крепость в форме треугольника с тремя башнями по углам, окруженную рвом и валом. В центре него располагался парадный круглый зал. Для этого дворца императрица заказала фарфоровый сервиз из 952 предметов с изображением лягушек на каждом из них. После смерти Екатерины здание дворца перестроили, и в таком виде оно сохранилось до наших дней.
Чесменский дворец
Чесменская церковь
Но содержание пьесы не имеет никакого отношения ни к войне с турками, ни к повседневной жизни путевого дворца. Действие в ней происходит глубокой ночью в покинутом дворце, где единственной живой душой является старый ночной сторож. Он обходит дворец и внезапно слышит голоса, доносящиеся из центрального круглого зала, где находится галерея мраморных портретов великих князей и царей русских от Рюрика до Елизаветы Петровны, которую создал скульптор Федор Шубин по приказу императрицы. Оказывается, портреты заговорили. Вскоре к их разговору присоединяются также портреты всех правивших в 1775 году европейских монархов, висящие в других залах дворца. Императрица Елизавета упрекает Марию Терезию за унылое вдовье платье и рассказывает, что уж она-то умела наряжаться и собственноручно срывала украшения с придворных дам, если те смели соперничать с ней в богатстве наряда. Фридрих Великий удивляется бороде Александра Невского и интересуется, были ли его древнерусские коллеги грамотными. Александр обиженно просит «не судить о людях по бороде» и заверяет немца, что русские князья хорошо умели править и были патриотами, в отличие от Фридриха, который плохо говорит по-немецки и увлечен французской поэзией. Алексей Михайлович пытается оправдаться перед отцом за свой второй брак и говорит, что от этого брака родился гениальный сын – Петр I. Екатерина I говорит, что «каждый правит как может» и сапог Калигулы на императорском престоле в свое время выглядел не хуже, чем она. Петр II уверяет, что только он был законным наследником Петра. Неугомонная Елизавета Петровна вступает в спор с Анной Иоанновной, а потом обе ехидно благодарят Петра II за то, что он любезно уступил им место на троне. И так далее, и тому подобное.