Литовский узник. Из воспоминаний родственников

В тишину леса улетел хриплый протяжный сигнал. Застучали вагонные сцепы. Паровоз, задохнувшись от напряжения, окутался тучей рваного пара и, выбрасывая из трубы черные клубы дыма, со скрежетом, скрипами неторопливо набирал ход. Последний вагон, уходя за поворот, мигнул красными огнями и скрылся. Плотный шум, наполнявший лес, затихал в непроглядной дали.

Кругом чернел густой лес. Снег сошел, природа только начала пробуждаться. Земля, напоенная влагой, сбрасывала последние оковы зимы, оживала; в воздухе туманного утра пахло сыростью, прелыми листьями, талой землей.

Мы надели за спины свои котомки и пошли через поле от железнодорожного переезда к родной деревне, ее середине – Мочалиной горе. Впереди бабушка, за нею наша семья – мама, тетя, два старших брата.

С горы открылась неширокая округа, разделенная извилистой рекой на две части: низменную – в нее переходил правый пологий берег, и возвышенную левую с гребнем высокого, заросшего деревьями оврага. С обеих сторон к реке тянулись узкие ленты ольховых зарослей – в них бежали тихие ручьи; виднелись перелески, отдельные деревья. Здесь до войны была наша деревня, в сотню изб, с дворовыми постройками, с разбросанными повсюду картофельными, ржаными полями, стогами сена, скирдами соломы.

Но теперь ничего этого не было. На месте сгоревших домов высились черные трубы печей, а усадьбы заросли высоким, в рост человека, густым бурьяном из лопуха и крапивы. На бревенчатой мостовой, вдоль нее, валялись разные ящики, колеса, каски, ленты патронов, снарядные гильзы, разный хлам. Вокруг тишина, лишь кричали над нами большие черные птицы, стаями летавшие вдоль деревни и над горой.

Внизу шумела река. На другой ее стороне, за узкой полосой деревьев по гребню оврага – волнистые поля, бурые, разбухшие, и дальше – темная стена уходящего вдаль леса.

Мы стояли и смотрели. На лицах моих родных – слезы. После понял я, что значили они тогда, сколько было в них боли, радости, счастья. И воспоминаний о всем пережитом – о страхе перед внезапно ворвавшейся войной, тревоге за судьбу, жизнь детей, о надвигающихся лишениях, о прошедших мытарствах и голоде, страданиях от потерь близких; и ощущения радости настоящего, что все это осталось позади, не вернется вновь, и только боль утрат долго еще будет тревожить сердце.

Как ждали мы этот день, и вот мы в своей деревне, в родном гнезде, откуда нас выгнала война, где знаем каждый уголок поля, леса, реки со всеми их милыми, только нам знакомыми прелестями, чудесными тайнами, от которых трепещет сердце и радуется душа; деревни пока мертвой, бездомной, но которую нужно снова отстроить, возродить. Это необходимо для нашей жизни, но это также наш долг, потому что здесь наши корни, мы приросли ими к этой земле, к этим местам, а оборви их, и мы будем другими людьми, потерявшими самое дорогое в жизни – чувство Родины.

Бабушка перекрестилась, сказала: «Здравствуй, родная, – обернула к нам влажное лицо, улыбнулась, – ничего, теперь-то как-нибудь, теперь-то мы дома».

Начинать на пустом месте было тогда непросто. Не хватало продуктов питания, самого необходимого, но все это было уже испытано раньше, пройдено за долгие годы войны, потому было привычным, а уверенность, что будущее теперь в наших руках, наполняла силами, радостью труда, помогала забывать все невзгоды.

Поселились в землянке у колодца, на уклоне к реке, рядом с дорогой. Колодец был глубокий, темный, его замшелый, бревенчатый сруб блестел зеленью плесени, а на дне, в холодной прозрачной воде жили лягушки. Их блестящие, черно-коричневые головы всегда торчали из воды у стен сруба.

Вскоре мама нашла работу во Мге и через день ходила туда за шесть километров по железной дороге. Потом ей удалось устроиться ночевать в землянке, где жила еще одна семья. Мы с бабушкой ее навещали иногда. Тетя работа путевым обходчиком; ей отвели участок по три километра в оба конца, и она ежедневно его обходила с трехцветным фонарем, также и темными ночами, что было тогда небезопасно из-за волков, осмелевших без людей настолько, что они иногда забегали даже в деревню.

Нужно было строить дом, и все мы работали с утра до вечера. Разбирали землянки, бревна с них сплавляли по воде, везли на коляске до места постройки, которое выбрали там же, где стоял старый дом – на берегу весело бурлящего ручья, у реки. На другой ее стороне крутой склон оврага, заросший черемухой, рябиной, ольхой, а по верху – ландышем. Майской весной он представлял изумительное зрелище; странным казалось, что такая красота могла родиться в этом темном, глухом месте. По всей высоте оврага и вдоль реки, сколько охватывал взор – море белых, пенных волн цветущей черемухи и запах, ни на что не похожий, – пряный, резкий; он заглушал нежный аромат ландышей, изредка долетавший с порывами ветра. Сладким запахом свежего меда веяло от зарослей кустов по берегу ручья, цветущих бело-розовыми мохнатыми купами. Он смешивался со слабым еще ароматом молодой листвы тополей. Соловьи в эту пору не затихали ни днем, ни ночью. Их раздольные, переливные трели, густые запахи черемухи, шум реки, звон ручья создавали чарующую тайну восхитительной, волшебной жизни природы.

В то время по деревням ходили плотники наниматься на работу. Одного из них, невысокого роста, веселого, говорливого старика бабушка подрядила на строительство нашего дома, уверив его, что деньги к расчету будут. Работал он один, без суеты, торопливости, но дело продвигалось споро.

Сруб был законен в две недели; его переложили со мхом на основное место, и плотник приступил к устройству крыши и внутренним работам.

С середины лета пошли ягоды, и мы, дети, во главе с мамой или тетей собирали в лесах малину, чернику, бруснику, гоноболь. Ходили за несколько километров на удивительно ягодные места. Крупной зрелой малины на горах за озерами, где в войну проходила линия обороны, особенно по траншеям, у землянок, было столько, что сильные кусты, ветви не выдерживали, гнулись от ее тяжести до земли. Поднимешь, бывало, такую ветку, и дух замирает от глубокого рубинового цвета, налитого, нежного ароматного сока. Ярко-красные, местами буреющие от спелых ягод, брусничные поляны казались «залитыми кровью», и некуда было ступить ногой. Блестящие, темно-зеленые веера овальных листьев черники не могли скрыть всё обилие ягод, и они – крупные, сочные, широкими реками разливались по болотным низинам. Возвращались домой с черными ртами, руками, которые долго потом не отмывались.

Переезжали из землянки осенью.

Домашние вещи перевезли на той же коляске и стали устраиваться в новом доме. Надвигалась зима, но до ее наступления еще заканчивали заготовку дров (благо их хватало от стройки), долго разрабатывали заросший плотным дерном огород, чтобы весной, если «бог даст и будет чем», как говорила бабушка, засадить его.

В тот год долго не было снега. Потемнели леса, поля; сильные ветры – порывистые, холодные, рвали, трепали голые ветви одиноких берез вдоль дороги, глухо шумели в речном овраге, срывая и швыряя в воду последние хрупкие листья; быстро гнали низкие серые тучи; из них сыпались мокрые хлопья, тающая крупа. С ночи земля покрывалась белой пеленой изморози, трава стеклянно хрустела под ногами. Заморозки сменились устойчивыми морозами; красногрудые снегири, прилетев, облепили черные кусты за нашим домом, начала затягиваться от берегов прозрачным ледком река. Наконец, закружились в воздухе первые снежинки. Хоровод серебристых звездочек казался сказочным. Смотрю, как они танцуют в воздухе, о чем-то шепчутся между собой, кружатся, вихрятся. Подставил руку, ловлю снежинки, – они тают, скатываясь хрустальными каплями. Омут на реке покрылся тонким льдом. Побежали смотреть. Шагаем по нему осторожно, недалеко от берега; он гнется, потрескивает. Легли, прижали носы ко льду, закрыли ладонями лица вокруг глаз, смотрим вниз. Кто что увидит. Присмотревшись, вижу, как шевелятся, колышутся, словно живые, мягкие, длинные стебли травы; медленно, шурша о лед, проплыла ветка, на дне светлеет камень, возле него какая-то тень, похожая на расщеперенную от холода рыбу.

И вот однажды, проснувшись утром, слышу веселый треск печки; приятно тепло, а с кухни долетают ароматные запахи вареной картошки и лепешек. За печной заслонкой гудит огонь, сквозь щели плиты он бросает на стены пляшущих чудищ; шевелятся и стреляют дрова. Заголубели стекла морозных окон, их ветвистые узоры искрились, сверкали. Бабушка прикрутила фитиль керосиновой лампы, посмотрела на меня, подошла, потрепала легонько, сказала таинственно: «Ну вставай, погляди, чего там», – и кивнула на окно. Я догадываюсь, вскакиваю; а там, на улице, все забелело. За одну ночь столько навалило снега, что от большого куста у ручья осталась половина; на его ветвях сидели, радуясь снегу, меланхоличные снегири. Речной склон посветлел, а сама река куда-то исчезла, на ее месте – белая широкая дорога. И хотя день родился хмурым, пасмурным, в сердце прыгнула веселая радость, хотелось сейчас же бежать на улицу.

Приближался Новый год. За неделю до него брат Володя, привязав к ногам что-то наподобие лыж, отправился в лес за елкой. Ждали долго, начало темнеть, бабушка забеспокоилась, но вот заскрипел снег у дома, затопали по крыльцу, открылась дверь, и с клубами морозного воздуха вплыла, шурша лапами, зеленая красавица. Елка была великолепна. Почти до потолка, стройная, ровная, пушистая, влажная от таявших снежинок, она сразу наполнила комнату свежим, хвойным запахом Нового года. С восторгом смотрю на Володю. Мы любили его. Он был добрым, внимательным, трудолюбивым, и никто не мог знать тогда, что погибнет он будущим летом от взрыва гранаты, что невольным виновником его смерти окажется его брат, нашедший эту гранату в траве.