Лиза
Шрифт:
В холле снимал пальто с вешалки детский доктор из Белогорска, с совершенно чеховским обликом – худенький, бородка клинышком и очочки, которые хотелось назвать «пенсне».
– Здравствуйте, Леонид Борисович, – сказала Лиза.
Доктор сразу же узнал:
– А, Лиза Бурматова! Фамилию еще не переменила? Как самочувствие?
ТО, что маленькой Лизе становится хуже, заметили не сразу: Аня пошла в первый класс, и надо было встречать-провожать, помогать готовить уроки. Без матери отец и бабушка еле справлялись. А мать услали на месяц на повышение квалификации. Ну, простыла младшая, ничего особенного.
– Почему не позвонили?
– Нечего было уезжать, – поджала губы бабушка. – Не от болезни это с ней, а от тоски.
И в самом деле, Лиза до сих пор – плечами, пустотой в душе, теснотой в груди, пережатым горлом, всей собой – помнила то тягостное, нескончаемое ощущение – ожидание мамы. Всё любимое стало бессмысленным – книги, игрушки, цветные карандаши. Но вот мама дома – но говорит, что надо собираться. И Лиза собралась – вытащила с полки Сутеева, разноцветные истории в картинках.
Детская больница, где ее оставили, оказалась еще хуже, чем детский сад. Там свобода отсутствовала вообще, и было бесполезно ее ожидать к назначенному часу – никто здесь не знал, когда снова окажется дома. Едой считались поистине детсадовские каши и мутные супы. По ночам вся палата покрывалась ковром из тараканов – шевелились и пол, и тумбочки, и спинки кроватей. Вокруг копошились дети разных возрастов, которые, хоть лица их и были бледными или синими, суетились и орали не меньше детсадовцев. Орали даже больше, потому что здесь по несколько раз в день приходила медсестра с таблетками и шприцами.
И снова, как в садике, Лиза ощутила, что ее мир уменьшился до границ ее собственного тела, и только внутри него была она, а вокруг – враждебная среда, для защиты от которой следовало укрыться в себе еще прочнее.
Несколько игрушек, взятых из дома, перестали быть ее продолжением, не только потому, что в палате их тут же обобществили, а потому, что по ним проползли тараканы.
Большую куклу-младенца, которую папа привез из Германии, сразу заметила пышная нарядная дама – главврач, которая один раз прошла по палатам и обрадовалась: «О, моей дочке она очень понравится!»
А когда приходила медсестра со шприцами, надо было просто ждать, когда это кончится – примерно как перевернуть альбомную страницу со Святым Себастианом, в которого вонзаются стрелы. Просто медленное, замедленное переворачивание страницы.
Всё это не имело ни смысла, ни отношения к Лизе. Смысл отыскивался разве что в книжке Сутеева, переносящей в подлинный счастливый мир, где может происходить множество историй, кроме тех, которые написаны. Наверное, таково было волшебное свойство картинок. Как удачно, что Лиза взяла как раз эту книжку – ведь с Буратино и Незнайкой могло бы происходить только то, что уже придумал автор… Лиза и спала, обнявшись с книжкой, чтобы никто по ней не прополз, а когда замирала над раскрытыми страницами, дети носились мимо, словно она становилась невидимой.
Замечала Лизу только старшая в палате, двенадцатилетняя Юля с короткими волосами, которые разлетались вокруг лица солнечно-желтыми лучиками, и с такими же солнечно-карими глазами. Она могла бы водиться с большими, как она сама, девчонками из соседних палат, но подошла почему-то к маленькой Лизе – та уже не раз ловила ее одобрительный взгляд.
– Это правильно, – сказала Юля, кивая на книжку. – Только так и надо. Что там? Три котенка?
Подобрав с пола конфетный фантик из фольги, она быстро – Лиза не успела понять, как это получилось – свернула из него самого настоящего котенка: с ушками, мордочкой, лапками, длинным хвостом и гибким кошачьим туловищем. Она и раньше видела, как Юля мастерит всякие фигурки из листочков бумаги, салфеток, старых газет, пластилина, разноцветных проволочек. А котята из фольги вышли живые, подвижные, им можно было переставлять лапы, поворачивать головы и хвосты.
И Юля с Лизой разыграли маленький спектакль – тут же, на Лизиной кровати, по сценарию из книжки: их котята прыгали в чашку с мукой, которую изображала подушка, пролезали в трубу – картонную трубочку от туалетной бумаги, а уж в пруд падали самый настоящий – чью-то мыльницу, наполненную водой, потому что все ребятишки из палаты столпились вокруг и начали принимать активное участие. Всем так понравилось, что пришлось показывать продолжение – Лиза придумывала его на ходу, а Юля тут же подхватывала, и всё получалось. Уже и из соседней палаты пришли, и даже любопытные медсестры начали заглядывать.
И Лиза теперь жила не от укола до укола, которые надо скорее «перелистнуть», а от спектакля до спектакля. Это всегда бывали экспромты. Репетиции устраивать не удавалось, потому что уединиться было невозможно: как только они с Юлей брались за самодельных зверушек, тут же собирались зрители. И Юля называла их «почтеннейшей публикой», хоть и не была похожа на Карабаса Барабаса, а иногда складывала театральный реквизит в коробку из-под печенья и говорила Лизе: «Пойдем в шестую палату». Это означало, что кто-то из больных совсем не поднимается, и надо показать представление прямо там. Это было в порядке вещей. В больнице ведь «лежат», это так и называется.
А один раз Лиза услышала разговор медсестер.
– Представляешь, я ресницы крашу, а эта Наташка из второй палаты говорит: дай попробовать! – возмущалась студентка медучилища, проходившая в их отделении практику. – В двенадцать-то лет! Я говорю – дорасти сначала! Хоть бы пятнадцать было!
– Ну и дала бы, жалко, что ли, – отвечала старшая медсестра. – Она все равно до пятнадцати не доживет, с ее диагнозом.
– Как не доживет?
– Ты чё, совсем не врубаешься? У нас же кардиология. Думаешь, всех вылечат? Маше с врожденным пороком, из третьей палаты, операцию вовремя не сделали – теперь всё. А у Кравченко какой порок, знаешь – никто оперировать не берется. А маленькая Олечка – веселая такая, четыре годика, с мамой лежит – ее с риском внезапной смерти положили. Тяжелая аритмия. Толик, который от уколов громче всех орет, всё жаловался, что голова болит и «сердце переворачивается», а участковая рукой махала: вырастет – пройдет. Теперь тоже уже не поможешь, пропустили. Чего ревешь, дурочка? Зачем тогда в мед пошла? Переходи в пед, пока не поздно, там детишки здоровые.
– Жалко! И их жалко, и их родителей жалко – рожали, растили…
– Родители тоже дураки бывают. Вон Сашка с эпилепсией сто раз сознание терял, а родители только через три года к врачу повели. А мальчишка все это время спортом занимался, всё результат выжимали…
– Так как же они? Играют, смеются… Учебники читают… Не понимают, да?
– Кто нет, а кто понимает. Как будто взрослые много понимают…
Лиза вполне сознавала, о чем речь – что никогда не заберут домой, но твердо знала, что к ней это не относится. Важнее было то, что восстановился стройный порядок жизни, ее смысл, оказавшийся непривычно-радостным: сидеть с Юлей на подоконнике, пересказывая друг другу книжки, и делать новые фигурки для театра. Юля ловко плела человечков и зверушек из гибких трубочек от капельниц, которые ей приносили медсестры.