Лиззи
Шрифт:
Лет ему было под шестьдесят. Он был крепок, широкоплеч и силен. Голубые глаза его прятались в рыжей, буйной растительности, из нее же высовывался крупный, красный нос, отчего Георгий Семенович напоминал деда Мороза. Ходил он летом в широкой, льняной рубахе, подпоясанной шнурком и в широких шароварах, на груди носил массивный православный крест. Не хватало только лаптей. Об этом я как-то и сказал Георгию Семеновичу в шутку, но он объяснил, тоже в шутку, что лапти плохо сочетаются с кипой, которая до сих пор хранится у него в сундуке.
Коллеги, друзья и не пытались отговорить
Так Жора стал заправским скобарем.
Нечего говорить, что именно о таком собеседнике и мечтала моя душа. Мы оба в некотором роде были добровольными изгоями, только Георгий Семенович ясно видел цель своего пути, а я шел наугад, надеясь на счастливую встречу.
Познакомились мы случайно. Я с утра до обеда бесцельно таскался по полям, потеряв несколько литров крови в борьбе с оводами, слепнями и другими мелкими вампирами и, вконец измученный от усталости и жажды, добрел до соседней деревни, вломился в воротца ухоженного сада с рыдающей просьбой: «Пить! Пить!»
Хозяин напоил меня вкусной колодезной водой, угостил бледно-красной смородиной из сада, а уже через час мы сидели за столиком в саду, пили красное грузинское вино и говорили так, как и положено русским интеллигентам. То есть о главном.
– Стало быть мы с вами одной крови? – задумчиво молвил Георгий Семенович – Бежали от мира…. И встретились в заброшенной псковской деревеньке. И как Вам?
– Как у Пушкина: счастья нет, но есть покой и воля. Покоя не нашел пока… Вот думаю рыбалкой заняться. Говорят успокаивает.
– Успокоитесь. А потом? Опять в битву? До победного конца?
– Если бы еще знать, где она, победа? Как выглядит?
– Неужто забыли?
Я честно призадумался.
– Помню, как судья вручал золотую медаль на первенстве города по дзюдо среди юниоров. Эта медаль тогда была самым дорогим для меня на всем белом свете сокровищем. Правда! Ни за какие деньги бы ее не продал. А счастья в душе было столько, что хватило бы на тысячу человек и еще осталось бы… Я ее в постель с собой клал на ночь, не мог насмотреться. Встану, бывало, перед зеркалом и любуюсь. Мать даже пристыдила. Зазнаешься, говорит. Потом… в Университет поступил. Тоже была победа, но уже не так сильно… а потом как-то все по мелочи. Без особой радости. Сдал зачет и слава Богу! А Вы?
– Вчера полдня смотрел на банку с вареньем и все-таки устоял, не стал кушать. А варенье-то, между прочим, клубничное, не хухры-мухры! Победа! Диабет, знаете ли.
– Вы бы ее выкинули к чертям собачьим.
– Какая же тогда победа? Пусть стоит, Вас вот могу угостить. Курить бросил в прошлом году – тоже победа. Вот теперь простить бы одного чудака, о котором думаю непрестанно, и совсем стало бы хорошо! Свобода! Но пока не получается. Мощи не хватает.
– Насолил сильно? Чудак-то?
– Я насолил ему сильно. Своим существованием.
– Трудно прощать?
– А Вы пробовали?
Я опять задумался. Я как-то сразу стал внимательно относиться к своим словам, разговаривая с отцом Георгием. Так бывало разговаривал в недавнем прошлом на толковищах.
– Знаете, в моем кругу как-то не принято… У нас, если что – отвечать придется по полной… А простишь – тебя заклюют свои же.
Я по глазам увидел, что отец Георгий не сразу понял о каком «круге» я веду речь, но догадавшись, не стал расспрашивать, а только нахмурился. Я уже пожалел, что мой намек получился слишком жирным, но Георгий продолжал вполне миролюбиво.
– Трудно в сердце носить тяжелый камень. Обидчику – что? Он может быть и не думает о тебе вовсе. Живет припеваючи. А ты тащишь его на своих плечах день за днем. Просыпаешься – думаешь о нем. Засыпаешь – думаешь, как отомстить. Тяжко.
– Как же быть?
– Человеку это невозможно. Богу все возможно. Просите.
Георгий Семенович обвел сад задумчивым взглядом, вздохнул.
– Вы, Олег, рассказывали, как сегодня едва спаслись от слепней, которые накинулись на вас, аки волки голодные. Вы что сделали? Остались в кустах и бились с ними до последней капли крови? Или до последнего слепня? Нет, Вы просто бежали от них в чистое поле, где ветерок, где они отстали и исчезли. Так вот и обиды Ваши, и злоба, и страх всегда будут с Вами и всегда будут мучить Вас, куда бы Вы не уехали, хоть в Антарктиду, пока Вы не убежите от своих страстей, от своих страхов, пока не умоетесь чистой водой…
– Гладко… на словах. Да вот не получается на деле. Я ведь даже к психологам обращался. Чего только не наслушался. Как Вам, например: встаньте утром перед окном и скажите бодро и громко: доброе утро, Мир! И протяните при этом руки Вселенной! Или, чтоб успокоиться, считайте стулья в вашем доме. Не знаю… Может быть кому- то и помогает…
Внезапно Георгий Семенович бодро вскочил и ушел в дом. Вернулся он с крохотной книжицей в коричневом плотном переплете.
– Вот. Знаете, не будем мудрить. Я не психоаналитик, Вы, извините, не псих. Я дам Вам совет: почитайте это на ночь. Смиренно, не умничайте. Мне помогло. Я даже скажу больше: я без этого уже жизни не представляю. Это молитвослов. Приходилось ли Вам обращаться к Богу?
Я усмехнулся, но внезапно вспомнил, как пару лет назад открыл дверь своего дома в Репино и в грудь мне уперся ствол охотничьего карабина, и я мгновенно понял, что от смерти меня отделяет секунда и в эту секунду я должен принять самое правильное решение в своей жизни. И я принял его, все душой своей возопил: «Господи, спаси и помилуй!» Спас. Вечером, закончив вторую бутылку коньяка вместе с Пифом у него на кухне, я как-то отрешенно подумал, что неплохо бы было отблагодарить Господа за то, что карабин оказался неисправным. Как? Может быть свечку поставить в церкви? Поставлю. Потом… Не поставил. Если совесть укоряла – возражал так: на что Ему, Творцу Вселенной, эта копеечная свечка?