Locus Solus
Шрифт:
Только животное — существо одновременно живое и неразумеющее, — могло придать требуемую непосредственность такому зрелищу.
Кантрель получил самородок вскоре после возвращения из Марселя, в те дни, когда он изучал радужников. Ему пришло в голову, что беспорядочные движения хвостовой части самки, испытывающей на прочность снесенные ею яйца, принесут невиданный результат, приводя в волнение и беспокойство тех, кто окажется свидетелем колебаний воды.
По заказу Кантреля из самородка изготовили специальную пластину и поместили ее под естественным балдахином радужницы, и в тот момент, когда птица начала привычным ей способом отбирать яйца, пластина притянула к себе почти всю воду из поставленного
Восхищенный зрелищем Кантрель дал и нам возможность вдоволь насладиться им в этот вечер.
Радужница спокойно сидела в клетке на своем яйце, и подвешенная к пластине на хвосте вода почти не колыхалась.
Фелисите взяла со стола обеими руками охапку крапивы, к стеблям которой, как это делается на искусственных цветах, проволокой была привязана тонкая палочка, удлинявшая стебель.
Старуха пояснила, что с помощью этой, по ее словам, волшебной травы она отгадает характер каждого из нас, и протянула поэту Лелютуру, одному из самых увлеченных в нашей компании, свободным концом тонкие тростинки, которые она держала за середину, все время с удивительной быстротой перебирая и перекладывая их между собой.
Лелютур выбрал одну из тростинок и по знаку Фелисите хлестнул крапивой, привязанной на"?5 ее конце по обнаженной руке подошедшего к нему с закатанным рукавом Люка.
Гадалка обратила наше внимание на мгновенно проступившие на коже красные пятнышки, образовавшие меленькими, неодинаковой высоты, но разборчивыми заглавными буквами надпись:
После этого она разразилась сложной обвинительной тирадой и обозвала Лелютура человеком, полным парадоксов. Замечание старухи оказалось настолько верным, что вызвало единодушный взрыв смеха, к которому присоединился и сам Лелютур, осознававший свой недостаток.
Поэт, бывший действительно неутомимым говоруном и врагом штампов, умел совершенно невозмутимо, с полным непредсказуемости обаянием отстаивать одну за другой тысячу бессмысленнейших идей.
Появление букв на коже было, несомненно, окутано тайной, ибо крапива даже при ближайшем рассмотрении не представляла собой ничего необычного.
Нам стало жалко Люка, нервно чесавшего ужаленное место, и по нашей просьбе Кантрель жестом остановил Фелисите, готовую продолжать свое дознание и поднести крапиву новым желающим. Затем метр открыл нам секрет обжигающей надписи на руке.
Гадалка с первых же минут внимательно изучала свою публику и по поведению и репликам быстро угадывала главную черту характера каждого из зевак. Подготовившись таким образом, она своими ловкими движениями так протягивала жалящий пучок травы, что, выбранный ею нужный прутик, на котором держалась крапива с подходящей надписью, безошибочно, как умело передернутая карта, опускался на руку «жертвы».
Фелисите заранее красила крапиву кисточкой, смоченной в таинственном бесцветном растворе, лишающем листья их жалящих свойств, при этом гадалка оставляла нетронутыми контуры заглавных букв, подобно типографским клише. Листья она подбирала самые плоские и ровные, и окрашивала их одинаково с обеих сторон. После удара по руке Люка кожу его жалили только места, не обработанные заранее раствором, и через несколько мгновений взорам предстала красная жгучая надпись, задуманная, как казалось, тем безобидным человеком, который наносил удар, и выдававшая его мысли.
Таким образом, крапивный букет хранил в себе длинный
Нельзя было лучше указать на парадоксальность, чем обвинив в трусости одного из храбрейших воинов в истории. Фелисите подметила те несколько обескураживающих фраз, брошенных невозмутимым Лелютуром в адрес радужницы, и ей уже не составило труда выбрать нужную крапивину.
Гадалка отложила в сторону крапиву, вынула из узкого и высокого старого кожаного футляра без крышки колоду карт таро и положила одну из них рубашкой на стол. Через несколько мгновений из карты полилась серебряная мелодия, хотя карта была самой обычной толщины и нельзя было заподозрить наличие в ней какого-то механизма. В воздухе мягко зазвучало некое нестройное адажио, словно импровизируемое живыми существами, мелодия, пропитанная странными нотами без единой ошибки в гармонии.
За первой картой на стол легла вторая, и зазвучал более веселый мотив. Выкладываемые одна за другой карты играли каждая свою мелодию, состоящую из чистых металлических звуков. Каждая из них походила на самостоятельный оркестр и, как только ее клали на стол, рано или поздно начинала свою симфонию — тягучую или живую, мрачную или радостную, а почти незаметная непредсказуемость выдавала характер оживляемых персонажей карт.
Наш слух ни разу не резанула фальшивая нота, и теряться можно было лишь от множества всех этих ансамблей, бывших, впрочем, слишком слабыми, чтобы совместной игрой создать неприятную какофонию.
Точное расположение места, из которого исходили звуки, вынуждало разум допустить, против всякого здравого смысла, что в каждой карте находится некий необыкновенно плоский музыкальный механизм.
Пока Фелисите продолжала свое действо, раскладывая в ряд и наугад лицом кверху «отшельника» и «солнце», «луну» и «дьявола», «скомороха» и «судилище», «папессу» и «колесо фортуны», Кантрель взял стоявшую на столе возле лопаточки из слоновой кости круглую металлическую коробочку, наполненную белым порошком, и сказал, что это точно воспроизведенный один из знаменитых «плацетов»-прошений Парацельса, препаратов, предназначенных для получения путем секреции своего рода опотерапических лекарств.
Он набрал лопаточкой в коробочке порошка и нанес его легким слоем на руку негритянки Силеис, покрыв изрядный участок кожи.
После этого метр стал ждать действия своего лекарства, а в это время Люк поднял чехол из черной саржи с каким-то крупным плоским предметом, стоявший до этого прислоненным к одной из ножек стола.
Карты все так же без умолку разыгрывали свои хрустальные чарующие ноты, давая прямо-таки большой, но нестройный концерт. Фелисите выложила их уже все и теперь прислушивалась, сравнивая их звучание и удаляя те из них, в ритме которых чувствовалась пассивность. Она заставляла их внезапно умолкать, переворачивая вертикально в своей руке. Вскоре звучать продолжали только самые развязные, но затем и они были убраны одна за другой, так что на столе осталась только карта — «храм», чье allegro vivace превосходило все остальное своим веселым жаром.
Порошок, видимо, обладал огромной проникающей способностью, так как быстро впитывался в кожу суданки. Когда исчезла последняя его крупинка, Кантрель подал знак Фелисите, а она наклонилась к столу и пропела совсем рядом с «храмом» нежную задумчивую мелодию. Карта тотчас же прервала свое аллегро и, не прибегая ни к каким гармоническим ухищрениям, безошибочно и в полный голос проиграла одновременно низкими и высокими нотами с интервалом в две октавы подсказанную ей медленную жалобную мелодию, отмеченную высоким ностальгическим очарованием, которую можно было записать следующим образом: