Лога
Шрифт:
Вдоль речки, заросшей по берегам глухим густолистным ольховником, Ларька оставил позади деревню, свернул потом, пошел к видневшемуся на взгорке лесу тропкой, проложенной прямо через поле. Пшеничная стерня на тропке вытерта, земля утоптана, твердая. Тропкой пользуется не один Ларька, а и грибники, ягодники. Но сейчас посреди поля гулко, пронзительно тарахтел бойко, накатисто бегал колхозный трактор, вспарывал плугами, делил поле надвое, ширил с каждым своим заездом темную полосу пашни, объезжая, опахивая лишь соломенные скирды, далеконько разбросанные, разбежавшиеся друг от дружки, — урожай нынче собрали опять маломальский, опять не успели кое-где взять пшеницу до дождей. Серо, уныло кругом. Скирды низко осели, оплыли, почернели сверху под частой осенней моросью, ждут терпеливо зимних заморозков, когда
Дойдя до пахоты, Ларька, хоть и некогда было, остановился, подождал трактор. Из кабины к нему вылез Родька Малыгин, щупленький, низкорослый, совсем заморыш против долговязого, ширококостного Ларьки. Они поздоровались за руку.
— Ты чего мне колею ломаешь? — спросил с напускной грубостью Ларька.
— Другую вытопчешь, — оглядывал озабоченный Родька поле. Тракторист он был рьяный, жадный до работы. — А мне этот клин поднять приказано.
— Поднимешь, куда он денется. — Ларька ехидно усмехнулся. — Ты ведь у нас тот еще молодец-удалец. Ударник, передовик... герой! Вчера девки в клубе только на тебя и зыркали.
— Да ладно тебе...
Вчера вместе с другими деревенскими парнями Родька тоже ездил в райцентр, на призывную медицинскую комиссию. После комиссии шатались всей компанией по городку (обратный автобус был не скоро), зашли перекусить в какую-то забегаловку, выпили разливного, домой приехали навеселе, шумные, по-братски сплоченные, вечером, перед танцами в клубе, устроили еще складчину, слетали в магазин за водкой — гулять так гулять, последние денечки, последнюю осень дома! А там, после армии, кто знает, кого и куда разметает судьба? Многие ли вернутся обратно в Кондратьевку? Да и будет ли она жива-здорова, Кондратьевка, через два-то года? Не опустеет, не стихнет ли совсем, как многие деревушки вокруг? К этому ведь все дело идет. Домов в деревне еще полно, а бригада набирается худая, малосильная, на добрую часть бабская — людей нехватка. И все меньше и меньше становится — растекается, исчезает куда-то народ, глохнет, хиреет год от года Кондратьевка, хоть она и не включена в список «неперспективных». Вот ведь какое половодье накатило, вымывает и вымывает людей из деревень. И будет ли конец этому?
Все парни вчера, даром что выпили изрядно, держались хорошо, браво, призывники как-никак, солдаты завтрашние, защитники Родины. И только одного Родьку Малыгина крепенько развезло, он кружил по клубу, пошатываясь и спотыкаясь, заговаривал непослушным, заплетающимся языком с девчатами, приглашал всех подряд танцевать, но никто с ним не шел, неловко отнекивались, отходили — Родька и так-то ухажер неказистый, да еще пьяненький. Обидно подтрунивали: «Неужто, Родя, и тебя призывают?»
Ларька, когда клуб закрыли, утащился с двумя подружками-хохотушками, Алькой и Алевтиной, в Забродино, соседнюю, тоже заглухающую деревушку, что в полутора километрах от Кондратьевки, надурелся, наобнимался дорогой, обе подружки крепкие, плотные, как набухшие, спелые гороховые стручки, обе бойкие, хлесткие на слово. Однако ни с одной из девок не удалось остаться наедине, они так и не разошлись до самых ворот Алькиного дома — Алевтина решила ночевать у подруги. Над Ларькой они посмеивались, не принимали всерьез. Домой он вернулся аж под самое утро.
— Ну что? — спросил Родька. — В Забродино, говоришь, ночью прошвырнулся?
— Прошвырнулся.
— И как?
— Как видишь. Живой.
— Тебе хорошо, — вздохнул Родька. — Тебе на работу спешить не надо. А я вот уже сколько вкалываю... С включенными фарами начал.
— А кто тебя приневоливает, кто заставляет за трактор-то садиться? Поступай к нам в нефтяники. Нам операторы позарез нужны, — авторитетно, будто от имени какого-то высокого начальства, заверил Ларька. — Получать ты, конечно, будешь поменьше, зато не трясет, не взбудолындивает... мозги, как говорится, всегда на месте.
— Нет уж, спасибо, — отказался Родька. — Перед своими же, деревенскими, не очень удобно. До службы дотяну и на тракторе, а там посмотрим.
— Ну и не пищи тогда, не жалуйся, — взъярился вдруг ни с того ни с сего Ларька.
— А никто и не жалуется.
— Паши, паши давай... вкалывай на здоровье. — Ларька круто и размашисто зашагал, запрыгал, стараясь поскорее пересечь мягкую, увязную полосу пашни.
— Постой, чудик. Чего злишься-то? — кричал ему вслед Родька. — Покурим давай.
Но Ларька не отвечал, не оглядывался.
Неловко ему, сморчку, нашел неловкость. Выходит, только Ларьке ловко. Выходит, у него одного ни стыда ни совести. А что он такого плохого сделал? Да, деревенский он, местный, кондратьевский! Что ж, обязательно и комбайнером, обязательно трактористом трубить? А то еще скотником, дояром прикажете! Нет уж, извините-подвиньтесь. Куда захотел, туда и поступил. И нечего кому попало в нос ему тыкать, коситься, подначивать. Никто ему не указ. Он, что ли, виноват, что работников в кондратьевской бригаде можно на пальцах пересчитать? Ларька пересек пашню, поле и сенокосными полянами углубился в лес. Он ходил на установку не дорогой, а просеками. Так хоть и кругаля большого даешь, зато сухой, не грязный по уши к качалкам выбираешься. Дорогу нефтяники черт-те во что превратили. Ад кромешный, а не дорога. Сплошная широкая река грязи, которая даже в самую жаркую летнюю погоду не просыхает (об осени и весне уж и заикаться не приходится), лишь в крепкие, поздние заморозки схватывается, затвердевает. Нефтяникам что, для них нет непроезжих дорог, они со своей мощной техникой везде пробьются, любую дорогу испортят, изорвут, в кашу смешают.
В лесу стало тише, не так ветрено, будто в избу без потолка и крыши вошел, вверху дует и насвистывает, внизу — не достает. Здесь, на взгорке, на полянах, облака еще ниже, плотнее жались к земле, были еще более набрякшие и водяные, хотели, казалось, накрыть лес, протаранить его, стереть своими неудержимо накатывающими валами. Неужто все-таки пойдет дождь?
В конце последней поляны Ларька направился к толстенной вековой липе, корявой, могучей, много лет уже плохо зеленевшей, отогнул в одном месте отстающую кору, запустил руку в сухое трухлявое дупло, вынул оттуда потертый двухрядный патронташ и старенькую курковую одностволку. С ружьем он не показывался в деревне. Сообщат участковому — отберет. Опасно сейчас после недавнего постановления держать незарегистрированные ружья. Участковый с егерем уже рыскали по кое-каким избам, к тем наведывались, у кого, по слухам, имелось огнестрельное оружие. Многие ребята без старинных, допотопных берданок и других разных ружей остались. Ружья те и берданки были сданы в охотничий магазин в райцентре и распроданы по дешевым комиссионным ценам. Ларька вовремя прослышал о набегах участкового и егеря и снес в лес одностволку, доставшуюся ему от деда. Одностволка когда-то считалась казенной, дед с ней колхозные амбары караулил. Никто бы, конечно, не разрешил Ларьке иметь это ружье, никто бы не принял парня в охотобщество. Дурная слава водилась за ним. Лоботряс, в школе бросил учиться, отчим для него не указ, не авторитет, матери тоже нисколько не слушается. Да и возрастом — какой из него охотник. Когда явились к Ведениным участковый и егерь, мать с радостью повела их в чулан, где обычно стояла в углу одностволка — сбыть намерилась ее от греха подальше, от непутевого сына, — но ружья на месте не оказалось. «Давно потерял», — сказал Ларька. И как его ни стращали, как ни допытывались — уперся на своем. «Ну смотри у меня, — предупредил участковый, — случится что... смотри, парень».
Ружье можно было и не брать сегодня, не до охоты сейчас. Опаздывает он опять. Опять, наверно, булит переполнен, спешить надо, зачем тащить лишнюю тяжесть, но Ларька, откровенно говоря, побаивался ходить без ружья по лесу. Вон, неделю назад, повстречал он, возвращаясь домой, лося. Стоит, рожищами всю просеку перегородил. И ни с места, как ни кричал на него, как ни махал руками Ларька. Хорошо, что не кинулся, не разозлился, опасные они осенью, гон у них. И стрелять боязно, такого громадину пока завалишь, он тебя, пожалуй, сто раз догонит, сто раз копытом или рогом достанет. Пришлось Ларьке далеко обходить сохатого.
Просека начиналась сразу же, с поляны. Это была грань между колхозными и государственными лесами. Потом нужно было сворачивать на кварталку и идти по ней до самого места работы, до большой, в целый квартал, вырубки, посреди которой два года назад возвышалась буровая, а теперь там неутомимо кивают, мотают своими тяжелыми железными башками голубые качалки, сосут, как ненасытные телки, землю, поблескивает серебристой краской длинный, почти двухсоткубовый, булит, округлый, колбасный, собирающий нефть из скважин, — «маленькая бочка», как его называют операторы.