Логово
Шрифт:
Кончив читать статью, Линдзи закрыла журнал и аккуратно положила его на маленький столик у кресла. Она не швырнула его, потому что была уверена, что именно на такую ее реакцию рассчитывал Хоунелл.
Но потом Линдзи вдруг взорвалась: "К черту все!", схватила со столика журнал и что есть силы запустила его в стену. Громко ударившись об нее, он отскочил и с сухим шелестом страниц шлепнулся на пол.
Ее работы значили для нее очень многое. В них она вкладывала всю себя: свой ум, свои эмоции, свой талант и умение – даже в те из них, которые получались не так, как были задуманы, – каждое произведение требовало полной отдачи сил. Каждое рождалось в муках. Каждое помогало Линдзи открыть в самой себе такие глубинные душевные пласты, о которых она и не подозревала. И каждое в равной степени одаривало ее восторгом и отчаянием. Критик имеет полное право не любить художника, но оценивая его, он, обязан строить свою критику на вдумчивом уважении и понимании того, к чему стремится художник и что пытается сказать. Но то, что она прочла, не было критикой. Это был болезненно-злобный выпад. И до безумия низкопробный. Ее искусство очень многое значило для нее, а он попытался втоптать его в грязь.
Не в силах усидеть от переполнявшего ее негодования, она вскочила и стала нервно ходить взад и вперед по комнате. Подспудно понимая, что, позволив гневу взять верх над собой, она проигрывала Хоунеллу, потому что именно на такую болезненную ее реакцию он и рассчитывал, вонзая нож своей критики в самое ее сердце. Но она ничего не могла с собой поделать.
Линдзи хотелось, чтобы Хатч был рядом и разделил бы с ней переполнявшее ее чувство ярости. Его присутствие успокоило бы ее в тысячу раз быстрее и эффективнее, чем стакан виски.
Бессмысленные метания по комнате в конце концов привели Линдзи к окну, где к этому времени жирный черный паук успел опутать правый верхний угол сложными переплетениями своей паутины. Вспомнив, что забыла захватить из кладовки кувшин, она взяла увеличительное стекло и стала внимательно разглядывать шелковистые филиграни рыбачьих сетей восьминогого ткача, тускло мерцавшие, подобно жемчугам на рисунке пастелью. Искусно сработанная ловушка так и звала, так и манила к себе. Но сотворивший ее живой ткацкий станок был сама ожившая хищность, сильная, лоснящаяся, коварная и ловкая. Шарообразное тело паука сверкало, как капля густой черной крови, а мощные челюсти секли воздух в предвкушении еще не попавшей в сети добычи.
Паука и Хоунелла объединяло то общее, что было совершенно чуждо Линдзи, чего она никогда не смогла бы понять, как долго бы ни наблюдала за ними обоими. Оба в полном одиночестве молча ткали свою паутину. Оба помимо ее воли вторглись в ее дом, один со страниц журнала, другой через щель в оконной раме или дверном проеме, внеся в него свое ожесточение. Оба были ядовиты и мерзки.
Линдзи опустила увеличительное стекло. С Хоунеллом она ничего не могла поделать, зато легко могла расправиться с пауком. Из верхнего ящичка буфета достала две салфетки и одним быстрым движением смела и ткача, и его сеть, уничтожив и его самого, и его произведение.
Брезгливо бросила матерчатый комок в урну.
Обычно она старалась по возможности не убивать пауков, а поймав их в ловушку, выдворяла наружу, но сегодня она не чувствовала никаких угрызений совести от того, что так жестоко обошлась с этим насекомым. И, окажись здесь в данный момент Хоунелл, когда боль от его укуса еще не успела стихнуть, у нее был бы слишком велик соблазн расправиться с ним так же быстро и с такой же жестокостью, как она сделала это с пауком.
Когда Линдзи вновь вернулась на свое место у мольберта и взглянула на неоконченную картину, то поняла, как ее завершить. Она откупорила краски, разложила кисти. Это не был первый или единственный случай, когда внешним толчком к творческому вдохновению ей послужила несправедливо нанесенная обида или бездумная шутка в ее адрес, и мысленно она спрашивала себя, скольким еще художникам в момент создания лучшего из их творений хотелось влепить по роже тем огульным критиканам, которые всячески пытались принизить и обесчестить их творческие усилия.
Когда с того момента, как Линдзи приступила к работе, прошло минут десять или пятнадцать, неожиданная мысль, обеспокоившая и заставившая ее вернуться к тому тревожному состоянию, в котором она находилась до прибытия почты с журналом "Артс Америкэн", вновь выбила ее из рабочей колеи. Хоунелл и паук были не единственными существами, без спросу вторгшимися в ее дом. Безымянный убийца в темных очках тоже без спросу вошел в него, хотя и своеобразным путем, через посредство таинственной связи, которая установилась между ним и Хатчем. А что, если он ощущает Хатча так же, как Хатч ощущает его? Тогда он непременно найдет способ выследить Хатча и вломиться в их дом по-настоящему, и последствия такого вторжения окажутся куда более страшными и разрушительными, чем те досадные неприятности, которые способны причинить паук или Хоунелл.
5
В прошлые разы Джоунас Нейберн обычно принимал Хатча у себя в кабинете в Оранской окружной больнице, но в тот вторник встреча была назначена в медицинском учреждении, располагавшемся неподалеку от Джамборийского шоссе, где у доктора была частная практика.
Элегантный вид комнате ожидания придавали не столько стелившийся по полу серый пушистый ковер и приличествующая окружению стандартная мебель, сколько развешанные по ее стенам картины. Хатч был одновременно удивлен и восхищен качеством старинных, писанных маслом картин, темами которых служили различные библейские сцены: "Страсти св. Иуды", "Распятие", "Божья Матерь", "Благовещение", "Воскресение" и многие, многие другие.
Самым удивительным было то, что картины эти стоили огромных денег. Несомненно, Нейберн был очень известным хирургом и происходил из весьма состоятельной семьи. Странным, однако, казалось то, что, принадлежа к профессии, представители которой, особенно в последние десятилетия, занимали все более радикальные агностические позиции в обществе, он избрал в качестве украшения для своей приемной именно искусство религиозное, да еще приверженное только одному, католическому вероисповеданию, что не могло не обижать пациентов некатоликов или неверующих.
Когда в сопровождении медсестры Хатч вышел из комнаты, он заметил, что коллекция продолжалась и в переходе, куда выходили другие кабинеты. Необычно было видеть прекрасно исполненного маслом "Иисуса в Гефсиманском саду" слева от медицинских весов из нержавеющей стали, сверкающих эмалированным покрытием, и тут же, висевшую на стене рядом с картиной, диаграмму идеального веса в зависимости от роста, возраста и пола человека.
После взвешивания, измерения кровяного давления и частоты пульса Хатч сидел в ожидании Нейберна в его небольшом личном кабинете, примостившись на краешке кушетки для медицинского осмотра, сплошь покрытой гигиенической бумагой. На одной из стен висела таблица для проверки зрения, а рядом с ней прелестное "Вознесение", в котором художнику за счет мастерского использования игры света и теней удалось добиться полного эффекта трехмерности пространства, от чего фигуры на картине казались живыми.
Нейберн не заставил себя долго ждать – не больше одной-двух минут – и, войдя в кабинет, широко улыбнулся Хатчу и пожал ему руку.
– Не буду томить вас неведением, Хатч. Результаты тестов отрицательные. Вы абсолютно здоровы.
Это было не то, что он хотел услышать. Втайне Хатч надеялся, что удастся обнаружить хоть какую-нибудь зацепку, которая могла бы пролить свет на природу его кошмарных сновидений и его таинственную связь с человеком, убившим блондинку. С другой стороны, медицинское заключение ничуть его не удивило. Он отлично понимал, что ответить на волновавшие его вопросы не так-то просто.