Шрифт:
Станислав Лем
Лолита, или Ставрогин и Беатриче
I
Одним из самых печальных для меня фактов в литературе является отсутствие критериев. Они, раэумеется, существуют. Разумеется, есть много знатоков, которые это мое признание сочтут вздором и, если вообще захотят со мной дискутировать (в чем сомневаюсь), готоds уничтожить меня подробным перечислением и объективно выделяемых признаков ценности художественного произведения, и бесконечно длинного ряда заглавий замечательных и выдающихся произведений, общее признание которых неоспоримо доказывает, что моя печаль не имеет под собой никаких оснований. Все это как будто верно. Что ж делать, однако, если не секрет, что время от времени появляется где-нибудь книга, разобраться в которой долгое время никому как-то не удается, книга, бродящая от нздателя к издателю, рукопись, не отличимая в глазах специалнстов от посредственности или кричащей претенциозности, либо (что, возможно, еще хуже) книга, изданная где-то, когда-то, но так, будто ее нет, ибо она лежит мертвым грузом в библиографиях, пока вдруг, по неясному стечению обстоятельств, не окажется внезапно в центре внимания знатоков и, благодаря их запоздалому приговору, не начнет свою вторую, а точнее -- первую, настоящую жизнь?
О первоначальной судьбе выдающихся книг, которые все же входили в читательский мир, как камень в размякшее болото, говорнтся неохотно, скороговоркой. А не такими ли были первые шаги книги Пруста, прежде чем она стала библией рафинированных
Трудно мне с этим согласиться. Ведь книга открывается умному и чувствующему читателю (о знатоках шла речь!) сразу, говорит ему все, что в состоянии сказать. И какие таинственные процессы должны еще произойти, чтобы из уст его вырвался, череэ месяцы или годы, крик восхищения? Чего стоит это восхищение, прибывающее с таким опозданием? Почему мы должны верить в его подлннность? И почему то, что было в свое время герметичным, скучным, ничего не стоящим, либо тривиальным, скандалезным, бесстыдным, наконец, ненужным и бесплодным, -- становится голосом эпохи, исповедью сына века, новым, потрясающим нас открытием человека, которого мы не знали?
Все эти вопросы я задавал себе, прочтя "Лолиту" Набокова -- книгу, которая несколько лет назад была одновременно и событием, и литературным скандалом. Подробностей о ней я не знаю. Знаю только, что, отвергнутая не раз американскими издателями как нецензурная, она забрела во Францию, где, иаконец, ее отважился опубликовать один издатель -- он не был повивальной бабкой отборных произведений ни в малейшей степени, зато с помощью опытных в своей области экспертов увидел в этой книге возможность порядочного скандала. Потом пришла ошеломляющая карьера. Рассудительный английский издатель (я читал "Лолиту" в издании "Корги Букс") присоединил к этому изданию еще и антологию хвалебных отзывов, высказываннй известных писателей и критиков (которых книга почему-то не встретила раньше, когда блуждала по издательствам!). Их мнение, полное признания, даже энтузиазма, сводится к тому, что "Лолита" является произведением мирового масштаба, что с порнографией как таковой она ничего общего не имеет, что она стоит на уровне "Улисса" Джойса и т.д. Я не пытаюсь дать критический анализ "Лолиты". Я тем более не правомочен, ибо кроме нее не знаю, собственно, ничего больше из литературного наследия Набокова, которое, насколько я ориентируюсь, достаточно велико. Тринадцать его рассказов, которые мне попали в руки год назад, я прочел с абсолютным равнодушием. То, что он хотел в них сказать, нисколько меня не задевало. Возможно, это были отличные произведения, и, говоря об их мимолетности, я признаюсь только в своей художественной глухоте; но к "Лолите" я не оказался в той же степени глух, отсюда эти заметки. Не знаю, насколько верно, что это книга "эпохальная", "великая", хотя некоторые из почтенных знатоков, цитируемых английским издателем, выводят прозу Набокова от Элиота, Бодлера, Джеймса и Бог знает кого еще. Это почтенное родство мало меня трогает. Сам Набоков в послесловии к "Лолите" рассказывает довольио интересные вещи: о том, как долго эта книга создавалась, как родился ее первый замысел, еще в Париже, в сороковых годах; тогда это был небольшой рассказ о человеке, который женится на больной женщине и после ее смерти и неудачной попытки изнасиловать падчерицу коичает самоубийством; далее Набоков рассказывает, как позднее перенес эту главную ось интриги в Соединенные Штаты, как насыщал ее мясом реалий Нового Света. Набоков был, впрочем (благодаря, возможно, собственному опыту, а может -- по совету доброжелателей) настолько осторожен, что предпослал повести -фиктивному дневнику -- столь же фиктивное предисловие пера "доктора философии Джона Рея-младшего". Дневник, представляемый этим доктором философии, -- якобы воспоминания мужчины, умерщего в тюрьме от инфаркта и скрывшего свое имя под псевдонимом "Хумберт Хумберт". Всех этих трюков осторожности все же не хватило, и чтение советов более или менее доброжелательных редакторов, внутренних издательских рецензий или откровенных осуждений (всем этим повесть обросла на своем пути от стола до стола, и все это становится местами не намного худшим "документом эпохи", чем само произведение -- такая здесь мешанина беспомощности, псевдонаучности, наконец, бессознательного комизма в оценках) -- чтение всего этого является превосходным довеском к атмосфере "Лолиты".
Поскольку повесть у нас не издана, то мои заметки (повторяю: нисколько не носящие характера системного анализа) начну с изложения содержания. Герой представлен нам как европеец, культурный эстет, без определенной профессии, умеренный, "не практикующий" анархист, по отцу француз, немного и швейцарец -- по матери, которая умерла при его рождении. После этого вступления сразу следует дневниковое повествование о первых эротических переживаниях. С этого момента с изложением содержания мне придется нелегко. Рассказать, как это там было, назвать ситуацию своим именем -- это было бы искажением пропорций и чего-то еще, я бы сказал -- духа этой книги (безотносительно к тому, соглашусь ли я с ним или отвергну). Объективно представить интригу можно также языком прикладной психиатрии; из двух зол я предпочитаю "психиатрический" подход. Так вот, объект, каким является Хумберт, с самой ранней юности чувствовал влечение к девочкам, -- не к детям, а к подросткам, что сам он связывает в своей автобиографии с первыми эротическими переживаниями отрочества. (Не один знаток заявил бы, вероятно, что это ложная гипотеза, потому что у подавлящего большинства мужчин подобные контакты не оставляют никаких следов девиации, которая бы на всю жизнь изменила бы характер эротических переживаний; но речь не об этом). После опять-таки несчастливого, случайного брака, окончившегося разводом, -история с оттенком трагикомичности, даже с фарсовой окраской, после острого разочаровония и стыда, испытанного им, когда беспокоящее его влечение привело в среду оплачиваемой, профессиональной любви -- герой, получив небольшое наследство, переезжает в Соединенные Штаты. Здесь опять, после недолгой интерлюдии, после участия -- случайного, пожалуй -- в научной экспедиции, после опубликования каких-то там статей он оказывается (по причинам не совсем ясным -- депрессия, меланхолня) в санаторни. Ту сторону анормальности героя, которую определяет некий медиум, поддерживаемый ненормальным его либидо, автор показывает мимоходом, хотя и достаточно демонстративно, ибо, с одной стороны, мы вндим это "недомогание рассудка" настолько значительным, что оно приводит его, раз н другой, в лечебницу для нервнобольных; а с другой cтороны -- настолько слабым, что благодаря своей интеллигентности Хумберт обманывает врачей, и в его история болезни отмечены подозрения на гомосексуализм, импотенцию -- но не на то, заботливо от врачей скрываемое, извращение.
Вылечившнсь более или менее, он оказывается в доме миссис Шарлотты Хейз, вдовы, которая охотно соглашается сдать ему комнату.
Тихие похороны и выезд "папы" за "бедной сироткой", которой он пока еще не сообщает о смерти (нелюбимой, впрочем) матери. Они садятся в машину. Так начинается сексуальная одиссея по мотелям, туристским кемпингам, национальным паркам и по всем возможным и невозможным, "достойным обозрения" местам Штатов. Первая общая ночь. Ничего скабрезного в описании, только шок, не первый и не последний для этого "извращенца" родом из Европы, когда он узнает от "дочери", что проблемы пола ей не чужды. Был где-то там, в девичьем лагере, тринадцатилетний мальчик, ее первый, -- не из любви или желания, а от любопытства, ибо так сделала, подавая пример, какая-то подруга Лолиты; а сейчас сама "Ло" соблазняет -- говоря словами Хумберта -- этого своего "отчима".
Дальнейшие подробности -- не из области физиологии, и даже не из сексуальной психопатологии, а чисто психологически-бытовые -- начинают играть главную роль, что делает мою задачу изложения содержания все менее благодарной. Девочка, скажу сразу, остается сексуально не разбуженной до самого конца этого в равной мере чудовищного и комического, а по своей сущности -- отчаянного для обеих сторон сожительства. И нежнейшие ласки, и по-животному жестокие половые акты являются для "Ло", после недолгого привыкания (а к чему не привыкает, в конце концов, человеческое существо!), не чем иным, как данью, выплачиваемой "отчиму", для которого автор не щадит ни одного из возможиых унижений перед этой девочкой-ребенком. Бесконечные путешествия, подарки, на какие только хватает Хумберта; плоскне, вовышенные, смещные бесплодные попытки ввести девочку в свой духовный мир, перемежаемые ссорами, ночными слезами, потом -- приступами дикой ревности (с пощечинами) к какому-нибудь симпатичному механику из гаража, к каждой паре глаз, останавливающихся на Лолнте. Эта часть повести, "мотельная", переходит в следующую, "стационарную", когда "добрый отец" отдает дочку в "современную американскую школу", где предусмотрительная воспитательница пытается объяснить ему, старомодному европейцу, что он, как и другие, должеи согласиться на предварительные, пред-сексуальные контакты "дочери" с подрастающими юиошами, ее сверстниками. Новые приступы ревности, ссоры, моральная неестественность существования, прогрессирующая, насколько это вообще возможно, еще, ибо уже доходит дело до оплаты "папой" ласк, которыми она успешно шантажирует его. Он, в свою очередь, пугает ее призраком заключения в каком-нибудь строгом воспитательном заведении; если бы она порвала связывающие их отношения, он не остановился бы и перед тюрьмой. Этот "рай с небом адского пламени" кончается новым путешествием, во время которого Лолиту -- с ее согласия -- некто похищает; Хумберт ищет бесплодно и ее, и соблазнителя в течение двух лет, она убежала с каким-то известным писателем, тоже немного извращенцем. Так Хумберт живет изо дня в день, когда, наконец, приходит письмо от "Ло", которая уже (семнадцатилетняя) вышла замуж, ждет ребенка и нуждается в деньгах, без которых муж не может получить место на Аляске. Хумберт отправляется в предпоследнее путешествие. Девочка уже стала женщиной в специфических американских очках; последние месяцы беременности, добропорядочный, небритый муж, немного инвалид (глухой после военной контузин); "папа" отдает ей все деньги, что у него были, предлагает бросить этого "случайного Дика" и уехать с ним такой, какая есть, как стоит перед ним, навсегда. "Ло" отказывается. Хумберт выведывает у нее имя того "соблазнителя", едет к нему, и в глухом, пустом доме разыгрывается последняя сцена трагикомедии -- убийство. Он стреляет в того человека, заставив его сначала прочесть поэму, которую он (Хумберт) сочинил о его подлости, о своем несчастье. Убийство, разделенное на ряд сцен, полубессмысленных, на грани абсолютного вздора (жертва порядочно пьяна, раздаются одни только фальшивые, ненужные слова; ничего от возможной, теоретически хотя бы, "вендетты"; хаос нападения и обороны, но никакого унижения -- ни жертвы, ни убийцы) -- все происходящее подчеркивает свою ненужность, то, что это не подлинное "сведение счетов". Завершение истории так же страшно, так же удручающе смешно, как и "роман", и кончается все арестом и заключением Хумберта.
Так выглядит повесть. Обвинения в порнографии, которые Набоков в послесловии с презрением отвергает, не принимая их всерьез, являются (в сопоставлении с плеядой массово производимых в США "триллеров", этой "черной серией", возбуждающей сексуальные аппетиты определенного типа читателей) выражением уже даже не ханженства, а откровенного бесстыдства тех, кто такие обвинения предъявлял. Иначе говоря: если книгу разрезать, разделить на части, мы не найдем в ней ни одной детали, которую бы где-то, когда-то не превзошли уже произведения, лишенные какой-либо художественной амбиции. Но в том, что все недоговорки, намеки, реминисценции, объединенные в целое, превращаются в такой удар, который не дает читателю возможности принять удобную, эстетическую позу; что класс художественной трансформации и логического метода (от первого до последнего слова изложения, язвительного, "самосаркастического" и тем самым высмеивающего даже то, что наиболее мрачно) затрудняет, если вообще не делает тщетной, однозначность моральной оценки произведения (подчеркиваю: произведения, не героя) -- в этом я нисколько не сомневаюсь.
Чтобы "очистить" Набокова от обвинений в порнографии -- во-первых; в копании в психопатологни секса -- во-вторых; в антиамериканизме -в-третьих, критики объясняют, что повесть эта не о сексе, а о любви, что любая тема, в том числе и психическое нутро извращенца, может вызвать эстетические переживания; что, наконец, "Лолита" является не более "антиамериканской", чем книгн многих истинных американцев. Не знаю, стоит ли заниматься такими обвинениями и такой защитой.
II
Повесть не о сексе, а о любви? Повесть-сатира о цивилизации Запада? Но почему герой -- извращенец? Этот вопрос не давал мне покоя. Набоков посчитал бы его лишенным смысла, как я могу предполагать по его взглядам на литературу, ибо он не хочет быть ни моралистом, ни реалистом, а выступает только "рассказчиком чего-то где-то когда-то совершавшегося". Но мы, в конце концов, не обязаны слушать автора, когда он уже произнес слово "конец". Когда сказал то, что хотел сказать. И здесь уже кончаются его и начинаются наши, читателей, хлопоты.