Ломоносов: Всероссийский человек
Шрифт:
Мир как часы. Бог как часовщик. Вот дух миросозерцания Ломоносова — и дух эпохи, если угодно.
Гораздо хуже обстояло дело со специальной терминологией. В предисловии к «Экспериментальной физике» Ломоносов предупреждал, что «вынужден искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые сперва покажутся несколько странны…». Достаточно сказать, что такие выражения, как «воздушный насос» или «полюс магнита», введены в русский язык Ломоносовым, не говоря уж о «термометре», «микроскопе» и прочих словах, впервые прозвучавших по-русски именно под его пером.
Лекции предполагалось читать по пятницам с 3 до 5 часов пополудни. Затем решено было, что их можно читать еще и по вторникам. Но на практике состоялась только одна лекция — 30 июня. Зал ломился от «различных военных и гражданских чинов слушателей». Кроме Разумовского, присутствовали и другие придворные. На следующий день молодой президент Академии
В качестве публичного лектора Ломоносов вновь выступил 6 сентября 1751 года, когда ему было поручено произнести в академии, в день ее 25-летия, публичную речь. Темой речи стала официальная специальность Ломоносова — химия. Батюшков считал эту речь лучшим образцом ораторской прозы Ломоносова. Но в ней отразились и взгляды ученого на перспективы развития науки о веществе.
«Вижу я, скажете вы, что химия показывает только материи, из которых состоят смешанные тела, а не каждую их частицу особливо. На сие отвечаю, что подлинно по сие время острое исследователей око толь далече во внутренности вещей не могло проникнуть. Но ежели когда-либо сие таинство откроется, то подлинно химия первая тому предводительница будет, первая откроет завесу внутреннейшего сего святилища натуры… Когда от любви беспокоящийся жених желает познать прямо склонность к себе своей невесты, тогда, разговаривая с ней, примечает в лице перемены цвету, очей обращение и речей порядок, наблюдает ее дружества, обходительства и увеселения, выспрашивает рабынь, которые ей при возбуждении при нарядах, при выездах и при домашних упражнениях служат, и так по всему уверяется о точном ее состоянии. Равным образом прекрасный натуры любитель, желая испытать толь глубоко сокровенное состояние первоначальных частиц, должен высматривать все оных свойства и перемены, а особливо те, которые показывает ближайшая служительница и наперсница, в самые сокровенные ее чертоги вход имеющая, химия…»
Подобный не имеющий прецедента «эротический» взгляд на тайны всемогущей Натуры шел от самых глубин личности Ломоносова, сублимировавшего свои страсти в ученые труды; но он был по-своему понятен и слушателям, далеким от науки.
В 1748 году, как мы уже писали, Академический университет в самом деле начал действовать. В первые годы набранным студентам читались общеобразовательные предметы — философия, математика, история, политика. Ломоносов в это время приватно занимался словесными науками с Поповским, естественных же наук не читал никому. Лишь в 1751 году для студентов, получивших общее образование, настало время специализации. Василий Клементьев, Иван Братковский, Иван Федоровский были направлены изучать под руководством Ломоносова химию. Вместе с ними лекции слушал, с разрешения академии, обучавшийся астрономии Степан Румовский.
Ломоносов читал курс «современной», физической химии. Первая, вводная часть была такой:
«1.0 физической химии и ее назначении. 2. О частичных свойствах составного тела. 3. О химических средствах, которыми изменяются составные тела. 4. О приемах, коими изменяются составные тела. 5. О родах и видах составных тел. 6. О химической лаборатории и химической посуде. 7. О применении органов чувств и предосторожностях. 8. О химических выражениях и знаках. 9. О методе физической химии. 10. Об употреблении физических опытов и инструментов в химии».
Дальше шли опыты с солями, «соками», металлами, полуметаллами, землями, камнями. Затем — курс «теории составного тела». Составные тела делились на «соляные», «воспламеняющиеся», «металлические», «полуметаллические» и т. д. Каждому типу тел была посвящена особая лекция.
Что касается успехов студентов, то о них свидетельствует отчет, поданный 5 февраля 1753 года. «На чинимые на моих лекциях вопросы способнее других ответствует Степан Румовский, <…> Иван Братковский также мог бы иметь равный успех, если бы не часто лекции прогуливал. Василий Клементьев всех прилежнее и, как по обстоятельствам примечаю, изрядно понимает и помнит, однако на вопросы ответствовать весьма застенчив. <…> Иван Федоровский, хотя нарочитое понятие имеет, однако приметил я в нем невеликую к химии охоту».
Румовский по окончании курса уехал в Берлин, где продолжал обучение под руководством Эйлера. Вернувшись в Петербург, он переписывался со своим вторым учителем, довольно язвительно отзываясь о первом. Братковский был отчислен за пьянство. Клементьев продолжал под руководством Ломоносова упражняться в химических науках.
Тем временем у Ломоносова, занимавшегося одновременно всем — от исследований атмосферного электричества до чтения византийских хронистов и от переводов Анакреона до производства цветного стекла, — оставалось все меньше времени собственно на химию. Стремясь все успеть, он временами делал ошибки. Так, в 1752 году произошел неприятный случай. Ломоносову часто приходилось проводить химический
В августе 1754 года Ломоносов, разбирая химические работы, присланные на конкурс, устроенный академией («объяснить причины отделения золота от серебра посредством крепкой водки и показать при том лучший и дешевейший способ отделения этих металлов»), обратил внимание на одну из работ и заявил, что ее автор (им оказался Карл Дахриц) мог бы занять место второго профессора химии в Петербурге. Но Ломоносова опять подвели спешка и рассеянность. Советник Монетной канцелярии И. А. Шлаттер (тот самый, который раньше раскрыл обман Зубарева) уличил Дахрица в плагиате: его работа была списана из книги знаменитого Глаубера. Прочитав работу внимательнее, Ломоносов вынужден был признать, что Шлаттер во многом прав. В итоге выбор жюри остановился на работе Ульриха Христофора Сальхова, хотя среди присланных диссертаций «не найдено такой, в которой задача была бы совершенно решена». Вслед за этим с Сальховом, без ведома Ломоносова, начались переговоры о работе в Петербурге. Велись эти переговоры через Эйлера, которому молодой химик очень понравился. Имевший мало надежды на приобретение «достойного места по своей науке», Сальхов с радостью согласился ехать в Петербург.
Ломоносов ворчливо вспоминал, как он внезапно увидел, что приехал новый профессор химии и ему «отдана Лаборатория и квартира». Но квартиру Ломоносов сам освободил, переезжая в собственный особняк на Мойке, на месте нынешнего дома № 61 по Малой Морской улице — «на шести погорелых местах на Адмиралтейской части», как раз напротив дворца Петра Шувалова (разрешение на строительство было дано 15 июня 1756 года, а достроен дом был к сентябрю 1757-го). Тогда же он оставил лабораторию, поскольку в собственном доме мог завести новую, небольшую, нужную ему для приватных исследований. Химия постепенно превратилась для него из профессии в хобби. Еще в январе 1753 года он писал Шувалову: «Всякий человек требует себе от трудов отдохновения: для того, оставя настоящее дело, ищет себе с гостями или с домашними препровождения времени картами, шашками и другими забавами, а иные и табачным дымом; от чего я давно отказался за тем, что не нашел в них ничего кроме скуки; и так уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собирание российской истории и на украшение российского языка полагаю, позволено будет в день несколько часов, чтобы их вместо бильярду употребить на физические или химические опыты, которые мне не только переменою действия вместо забавы, но и движением вместо лекарства служить имеют». При всем лукавстве, сквозящем в этих словах (Ломоносов понимал, что Шувалову и Елизавете его гуманитарные занятия понятнее и ближе), очевидно некоторое охлаждение к тем физико-химическим трудам, которые были так важны для него в 1740-е годы. Может быть, потому что на главные вопросы, занимавшие ученого, он так и не нашел убедительного ответа?
Пока лаборатория оставалась в ведении Ломоносова, он добился смены лаборатора. Поводом послужила очередная коммунальная свара в Боновом доме. Вот колоритнейшее письмо Шумахеру от 10 мая 1756 года.
«Вашему высокородию известно, как я неоднократно вам словесно жаловался на неприличные поступки лаборатора Бетигера. <…> Однако все сие пропускал я для того, что он свою лабораторскую должность отправлял по моему указанию как должно, и, надеясь на его исправление, сносил я оскорбления. Но противу моего чаяния, почувствовал я от его домашних большие грубости. Для множества почти денно и ночно часто приходящих на его квартиру гостей разных званий и наций беспокойство так умножилось, а ночью часто стоят полы для приезжающих к нему колясок и одноколок. Сверх тому от служанок чинятся ему напрасные наглые обиды, так что недавно девка его бесчестными словами дочерь мою с крыльца сослала, и как жена моя вышла и спросила, зачем девка сия так поступает, то она, поворотясь задом и опершись о перила, давала грубые ответы. И как уже прежде неоднократно было, что оный Бетигер за обиды, моим домашним учиненные, людей своих не наказывал, а суда на них просить смешно и стыдно, для того велел я ту девчонку посечь лозами…» Почему-то Беттигер, вместо того чтобы «поблагодарить за научение» своего начальника, который отечески посек его служанку, стал жаловаться президенту. Ломоносов в ответ попросил канцелярию уволить беспокойного лаборатора, а на его место принять «холостого одинокого человека», а именно Василия Клементьева, студента Академического университета, закончившего курс в 1753 году.