Лондон – лучший город Америки
Шрифт:
– Знаете, Эмми как раз мне сейчас говорила, что еще работает над своим тостом. Она произнесет его на свадьбе, а не для вас, извиняйте.
Я посмотрела на него так благодарно, что сама удивилась. Он тоже.
Эверетты, отец и сын, были слишком пьяные, чтобы поместиться в одной машине. Бэррингер повез Джоша, я – отца. Он заснул, как только плюхнулся на сиденье. Следуя за машиной Бэррингера, я исподволь поглядывала на отца: храпит, рот открыт, – и жалела, что пошла на мальчишник, что отец не в другой машине, что я не осталась дома –
Сзади кто-то просигналил. Сквозь слепящий свет фар можно было разобрать, что водитель собирается свернуть: мигал правый поворотник. Может быть, поэтому я сама не свернула на Хиткот-роуд – в сторону, где жили родители, – а проехала дальше до Мамаронек-роуд. Там было темно и пусто, работал только один фонарь, и тот мигал, как передатчик Морзе, словно другого предназначения у него не было. Я проехала церковь, школу, старые теннисные корты.
Я знала, куда еду, хоть не признавалась себе в этом. Осознание пришло, когда на Кушман-роуд я свернула направо и на втором перекрестке налево. Проезжая до боли знакомую дорожку вдоль задних дворов, я быстро нашла нужный дом. Он, похоже, ничуть не изменился: три ряда окон, мансарда, во дворе качели, горка, сломанные игрушки младшего брата Мэтта.
Выключив зажигание, я глубоко вздохнула. В доме царила темнота. Очевидно, родители Мэтта уехали на праздники, наверное, в Мэн, где у них был еще один дом. Они уехали, а комната Мэтта стоит пустая.
Последний год школы я почти жила в этой комнате. Я приходила сюда, даже когда Мэтт не мог приехать из Нью-Йорка, делала домашние задания или просто валялась на кровати: среди его вещей мне было спокойней. Обычно Мэтт приезжал домой по вторникам, и я оставалась с ночевкой. (У нас сложилась традиция: выходные в Нью-Йорке, вторники – в Скарсдейле. Вместе.) В среду мы вставали в пять утра, чтобы еще побыть вдвоем до школы. Мэтт выходил за газетой и кофе и возвращался ко мне в постель.
Мне хотелось позвонить в дверь или залезть в окно и пробраться к нему наверх. Наверное, чтобы снова почувствовать, каково это – быть частью чего-то большего, чем я сама.
Простыни у него на кровати были очень плотные, плед – мягкий, синий. Почему цвет для меня так важен? Почему я его помню? Замечаешь и запоминаешь только то, что имеет значение. Цвета – иллюзия зрения.
Я тряхнула головой и завела двигатель. Мне здесь делать нечего. Поеду лучше спать или постучу в стену Джошу, вдруг не спит. Может, он созрел поговорить.
Внезапно отец открыл глаза и посмотрел на меня.
– Все хорошо?
– Да, пап, все хорошо.
– Где мы?
– Рядом с домом Мэтта.
– Мэтта? – не понимая, переспросил отец. Его глаза слипались, через минуту он уснет.
– На самом деле, он уже далеко позади.
Машина Бэррингера по-прежнему стояла у нашего дома. Я отнесла наверх свои вещи, в том числе видеокассеты, поставила отцу стакан воды – он заснул на диване внизу, заглянула к Джошу – брат спал в одежде поверх одеяла.
– Ну и бардак, – громко
Я вышла на задний дворик. Там уже стоял свадебный шатер. На ступенях сидел Бэррингер с миской хлопьев. Я протянула ему свой стакан воды, он благодарно улыбнулся и почти все выпил.
– Похоже, у мужчин в этом доме завтра будет жестокое похмелье. Я оставил твоему отцу записку, чтобы он выпил с утра пива. Выпил яду – прими еще для противоядия. Патентованное средство от похмелья.
Я отодвинула миску и села рядом. Воздух был тяжелым и влажным.
– Что за хлопья?
– «Honey Nut Cheerios». Я всегда на ночь ем «Honey Nut Cheerios».
– А утром?
– Иногда «Special K», но их чаще по воскресеньям.
Я улыбнулась. Стук сердца отдавался в голове, веки слипались.
– Мне нельзя было садиться за руль. Вот сейчас поняла, когда села.
– Аналогично. Домой я пойду пешком.
– В такую жару?
– Завтра хуже будет.
– Точно… Правда, странно? Что можно дойти домой пешком? Что наши дома все еще здесь, хотя мы давно отсюда уехали?
– Да нет, это же дома наших родителей.
– И все-таки. Я то и дело пытаюсь уйти от прошлого – прошлого в этом доме, пригороде… но вдруг это и есть самое важное место на свете, дом, и у меня не будет другого?
Бэррингер вернул мне стакан.
– Пей.
Я взяла стакан и расхохоталась. Бэррингер посмотрел на меня искоса, слегка наклонив голову. Мне стало не по себе, как будто под этим углом он увидел то, что я ото всех скрываю.
– Как твой документальный фильм? – спросил он. – Скоро заканчиваешь?
У меня внутри что-то сжалось. Я привыкла оправдываться и немного приукрашивать подробности своей жизни, но Бэррингеру не хотелось говорить неправду. Наверное, потому, что сам он был очень откровенным и заражал своей откровенностью. Что я могла ему ответить? «Чем дольше я работаю над этим фильмом, тем меньше шансов его закончить. Чем дольше я снимаю, тем хуже помню, зачем я все это начала».
– Бэррингер, у нас на повестке есть и более важные дела. Джош, например.
– Ах вот оно что! Девочка переводит стрелки на брата, когда не хочет говорить о себе.
Я проигнорировала замечание, хоть сказанное было недалеко от истины.
– Слушай, я не понимаю: если ты говоришь, что Джошу с Элизабет так хорошо и они замечательно подходят друг к другу, почему ты не скажешь Джошу, что это очень ценно и нельзя это просто так оставить?
– Поздно. Если он хотел что-то изменить, следовало сделать это немного раньше.
– Что ты такое говоришь? Ты хочешь, чтобы он совершил ошибку?
– А что именно ты считаешь ошибкой?
Я отвернулась, не зная, что ответить, что правильно в этой ситуации. Сначала я подумала, что Джош обязан жениться на Мерил, а все остальное было бы ошибкой, но уже через минуту я поняла, что ничего не понимаю и нужно узнать больше. Важно одно: Джошу нельзя повторять мою ошибку – сидеть на месте, пока жизнь проходит мимо. Надо что-то сделать.