Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир
Шрифт:
Джонсон был сексуально подавленным христианином и, возможно, самобичевателем, Уилкс был неудержимым распутником. Но, когда они встретились на одном из самых знаменитых обедов в мировой истории, все прошло гладко.
Местом проведения был дом Чарльза Дилли, издателя, на улице Полтри в Сити, датой проведения было 15 мая 1776 года, а идея проведения принадлежала Босуэллу. Он хотел посмотреть, что будет, если он поместит великого человека в неожиданную компанию. Он решил его слегка подготовить. Возможно, доктору понравятся не все его приглашенные, намекнул он. Хм, сказал Джонсон, это дело Дилли, приглашать кого бы то ни было по своему выбору. А что, если туда явятся
Когда Джонсон и Босуэлл приехали к Дилли, Уилкс впервые увидал своего идеологического противника вблизи. Если Уилкс выглядел странно, то Джонсон выглядел дико с его трясущейся медвежьей фигурой, его золотушной кожей и глупым маленьким париком. Сначала слабые глаза Джонсона не разглядели компанию. «Кто это такой — вон тот джентльмен, сэр?» Босуэлл назвал мистера Артура Ли, борца за независимость Америки. «Ту, ту, ту», — промямлил Джонсон себе под нос, как он обычно делал, когда пытался что-то вспомнить. Затем Джонсон заметил высокого человека, модно одетого, со странным лицом. «А кто это там — вон тот джентльмен в кружевах?» — «Мистер Уилкс, сэр». Теперь обратимся к книге Босуэлла «Жизнь»:
«Эта информация смутила его еще больше, ему было непросто сдерживать себя, он взял какую-то книгу, сел у окна и стал читать… Приятная новость, что “Кушать подано!”, развеяла его задумчивость, и мы все сели за стол, без всяких признаков дурного настроения… Мистер Уилкс разместился рядом с доктором Джонсоном и вел себя по отношению к нему с таким вниманием и вежливостью, что сильно вырос в его глазах. Никто на свете не ест так страстно, как Джонсон, и так любит все вкусное и нежное. Мистер Уилкс очень старательно потчевал его телятиной: “Прошу вас, позвольте, сэр: вот здесь получше. Кусочек зажаристого. Чуть-чуть жира, сэр. Немного начинки. Вот возьмите подливку. Доставьте мне удовольствие передать вам масло. Позвольте порекомендовать вам выдавить сюда немного этого апельсина, сэр, или, может быть, лимона, будет пикантнее”. “Сэр, сэр, я премного благодарен вам, сэр!” — вскричал Джонсон, поклонившись и повернув к нему голову, и некоторое время смотрел на него с “мрачным достоинством”, которое вскоре сменилось добродушием».
Уилкс соблазнял многих, но умасливание Сэмюэла Джонсона прошло, пожалуй, как никогда безупречно. Еще в 1759 году только что ставший членом парламента Уилкс попытался умиротворить враждебность Джонсона, оказав ему большую услугу. Фрэнка Барбера, черного слугу Джонсона, принудительно забрали во флот. Как мы помним, Джонсон был привязан к бывшему рабу и сделал его своим наследником. Он всячески пытался добиться, чтобы его отпустили, и, после того как многие безуспешно пытались это сделать, задело взялся Уилкс и переговорил с кем-то в Адмиралтействе.
Как и Джонсон, он был против расизма и рабства (а когда он стал лорд-мэром, он был особенно добр, по меньшей мере к одному нуждающемуся бывшему рабу). Барбер был возвращен Джонсону, но, насколько известно, Уилкс не получил ни слова благодарности за свою доброту. Но теперь, за обедом, спустя почти двадцать лет они отлично поладили.
Они уклонились от обсуждения животрепещущего вопроса — Америки, по которому у них были явно противоположные взгляды, но ведь было много других, безопасных тем. Они поговорили о Горации и Гомере и о поэтах периода Реставрации, но больше всего они сошлись по предмету Шотландии и ее уморительных недостатков. «Самая наглая ложь в “Макбете” — это то место, где Бирнамский лес двинулся на Дунсинан, — говорил Уилкс. — И знаете почему? Потому что в Шотландии нет ни одного куста, не то что леса. Ха, ха, ха!»
«Хо, хо, хо!» — затрясся доктор.
«На следующий день Джонсон, — писала Хестер Трейл, размышляя о водовороте времени, — обменивался с Джеком Уилксом шутками про шотландцев. Такова, мадам, превратность времен».
Джонсон и Уилкс снова встретились за обедом в 1781-м, и Босуэлл отметил, что его друг был «очень рад снова встретить Уилкса». Похоже, что Джонсон начал менять свое мнение о справедливости изгнания Уилкса из парламента, а в 1782 году с этим наконец согласился и сам парламент.
Парламентарии уступили очередному из бесчисленных ходатайств Уилкса, и момент, когда он наблюдал, как клерки палаты стояли у столов и вычеркивали соответствующую запись в «журналах», был одним из великих моментов в его жизни. В 1784 году Джонсон умер, и в тот год король отказался от исключительных прав короны, которые он утвердил при правительстве Бута.
Уилкс достиг всего, что обещал, и свои последние годы он провел в качестве столпа истеблишмента. Он по-прежнему, как кот, бродил от дома к дому своих любовниц и детей, но ему также удавалось быть успешным и хорошо оплачиваемым казначеем Сити, издавая при этом Катулла (на латыни) и Теофраста (на греческом).
Его популярность среди лондонского пролетариата, разумеется, испарилась после гордойовского бунта, и он не особо старался ее удержать. Когда какая-то старуха, увидев его, выкрикнула дрожащим голосом: «Уилкс и свобода!», то он отрезал: «Замолчи, дура. Это все давно прошло».
Такое самоотречение заставило некоторых высоколобых историков заключить, что он в каком-то смысле был неискренен и что богохульствующий сластолюбец на самом деле не имел принципов. Но нет, все не так. Наоборот, он провел два десятилетия в борьбе за свободу. Он боролся за свободу — против произвольных арестов, за право избирателей решать, кто должен заседать в парламенте, и за право прессы сообщать о действиях палаты общин и критиковать их.
Он вначале не поддержал независимость тринадцати колоний, но он вдохновлял американцев своими принципами, а в 1770-м он был так разочарован правительством Норта, что стал де-факто американским революционером. Что до его значения для Англии, то очень важно понять, что его радикализм смягчался его внутренней лояльностью королю или хотя бы системе. Уилкс был слишком учтив и слишком ироничен, чтобы быть похожим на революционера во французском смысле. Конечно, помогло и то, что мы, англичане, еще за сто лет до этих событий отрубили голову нашему королю, но реформы, которых требовал Уилкс, разумеется, помогли нашей стране пережить экономические и социальные неприятности конца XVIII века.
Эти реформы содержали более мягкую программу, которая проводилась с гениальностью сатира косоглазым плутом, который всех воодушевлял. Они получили свободы — бизнесмены, трудящиеся классы, религиозные меньшинства, а вскоре эти свободы оказались полной противоположностью тоталитарному кошмару революционной Франции. Немец Фридрих Вендеборн попал в Лондон в конце XVIII века и завидовал беднейшим лондонцам в том, что у них были свободы и независимость. «Иностранец сначала вряд ли будет доволен жизнью в Лондоне, — писал он, — но, если у него хватит ума понять и оценить свободу мысли и действия, которыми пользуются в Англии, у него вскоре возникнет желание закончить свои дни именно здесь». Этой свободы мысли и действий добился, в числе множества других людей, и Джон Уилкс.