Лондон у ваших ног
Шрифт:
Эскалатор недалеко от трамплина был местом свиданий. Тепло зимой, безлюдно летом. Ручейки, садовники, вся эта наша незавидная юность — милые невинные игры по сравнению с теми, в какие теперь играет моя дочь.
— Не хочу слушать, как ты ходила в лаптях, — кричит она мне через двери ванной комнаты, принимая душ после работы.
В прихожей валяется новая, насквозь промокшая от дождя дубленка.
— Почищу. Одежда для меня — а не я для нее.
«Она права, — думаю я, — если есть деньги». Я никак не могу привыкнуть к тому,
Фирма, в которой работает дочь, платит ей деньги, чтобы она могла «достойно существовать» — это ее слова. Но за это требует полной самоотдачи. Вот и сегодня, вместо того чтобы считать звезды на небе со своим возлюбленным, моя девочка просидела у компьютера целую ночь. Вообще-то, она молодец.
Но я все равно ворчу, ворчу, что она в такси опять потеряла перчатки, что в дождливую зиму можно вместо дубленки и плащ на синтепоне надеть.
— Это тот, что я носила в прошлом году?! — возмущается дочь.
— А что, в прошлом году была другая мода? — не отступаю я.
— Не в этом дело, он просто уже выглядит поношенным, тебе этого не понять, — старается задеть меня Александра.
Муж, уставший от наших разборок, умоляюще выглядывает в прихожую. На самом деле я ругаю дочь для порядка. Она знает, что ей нужно в жизни. Учится не для отметок, как делали мы с Шурочкой. Зубрили вперемежку: квадратно-гнездовой способ посадки картофеля, съезды партии, идеологизированный английский, про борьбу американских трудящихся с загнивающим капитализмом — все подряд, лишь бы пятерки в дневнике. А назавтра ничего не помнили.
В результате мы стали папуасами на острове Невезения. Картошка, посаженная по-мичурински, сдобренная парами тройного одеколона, сгнивала на полях, не добравшись до закромов родины, потому что неожиданно наступали весна, лето, осень, а вместе с ними — непогода: половодье, засуха или первые морозы.
Сейчас учатся по-другому, для себя, серьезно, чтобы пригодилось в жизни. Картошку теперь покупают за границей, а бабка Нюра, что живет в деревне, неподалеку от нашего садового участка, сидя на завалинке возле своего полуразвалившегося дома, продает из ведра бананы (кстати, молодая картошка стоит дороже).
Зато по-английски теперь научились понимать все. Та же бабка, подойдя однажды к сельскому магазину, где написано «Shop» и где продается хозяйственное мыло вместе со сникерсами и пепси-колой, увидев табличку с надписью «Closet» недовольно кричит:
— Опять Глашка в банк умчалась!
— А что там, в банке-то? — также громко вопрошает ее соседка, которая к этому шопу перебраться не может: последнее бревнышко, что через огромную лужу было проложено, сгнило
— А ей ипотечный кредит дают, — шамкает беззубым ртом бабка Нюра, проявляя необыкновенные знания в экономических терминах.
— Это подо что такое ей дают? — не уступая бабке в эрудиции, вопрошает соседка. — Я вот телочек хотела купить, аж до губернатора дошла, а он мне: «Ипотека… ипотека, научились, — говорит. — А подо что тебе ипотеку-то, под избу дырявую?» — Так и не дал.
— А ей не за просто так, — объясняет бабка Нюра, — она в партию записалась.
— В какую еще партию? — встрепенулась соседка.
— К Жириновскому. Тот ей кредит и пообещал устроить.
— А-а, — на минуту задумалась соседка. — А ей зачем, не знаешь, кредит-то этот?
— Зачем-зачем, акции магазина скупить хочет.
— Все? — удивилась соседка, будто это был не развалившийся сарай на бездорожье, а супермаркет в центре города.
— Конечно, все. Хозяйкой намылилась стать.
— Спекулянтка проклятая! — ругает предприимчивую продавщицу соседка. — Вон в Москву ездит, там по дешевке товар скупает, а нам втридорога продает. Каждый бы так смог.
— Каждый бы смог, а делает она, — разумно рассуждает бабка Нюра. Бабка когда-то бригадиром в колхозе работала. Знает все наши дела не понаслышке.
Что касается английского, то на вопрос иностранцев: «Как поживаете?» мы отвечали: «Хорошо», но дальше этого дело не шло.
Кроме дипломатов, бойко разговаривали на языке фарцовщики и проститутки. Он им для дела был необходим.
А я пять лет в школе и пять лет в институте запоминала «сотни», зубрила сильные и слабые глаголы, выучивала топики про семью, коммуниста отца, но за десять лет не только не научилась говорить, но и абсолютно не понимала, что говорят мне.
Так-то вот. Зато моя девочка свободно говорит и все понимает на двух языках. Но никакой романтики не признает, никаких двоечников с поцелуями. Начала сразу с фирмача. К слову, очень достойный молодой человек. Все при нем: ручка — «Паркер», часы — «Сейка», ботинки и костюм — «Хьюго Босс», сам — англичанин. Съездила к нему в Лондон.
— Ну что? — спрашиваю я.
— Все о’кей, — отвечает, — дом на Оксфорд-стрит.
— Крестная — королева-мать, — подшучивает мой муж.
Дочь не удостаивает его ответом.
Михаил — ее отчим. Мягкий и уступчивый, он не вмешивается в наши отношения, за что мы ему очень благодарны. Он воспитал Александру с пеленок и заменил ей отца. Но совершенно не в том понимании, как принято считать: не ходил с ней за ручку в кино, не играл в куклы и даже не гладил по головке на ночь. Он просто ее не обижал. И не давал обижать мне, когда, устав от чего-нибудь, я несправедливо орала на нее или наказывала. Он был всегда воплощением доброты и спокойствия. От этого в доме царила хорошая атмосфера. Михаил, в понимании женщин, очень положительный человек.