Лондон. Биография
Шрифт:
Новое здание выглядело столь же величественно, как предыдущее: портик с ионическими колоннами, громадный купол. Внутри, однако, было все так же безотрадно, словно вновь единственным назначением здания был театральный показ, долженствующий изображать победу Лондона над помешательством. Два скульптурных сумасшедших гиганта, которых прозвали «безмозглыми братьями», стояли теперь в вестибюле.
Методы лечения оставались суровыми и во многом основывались на физическом обуздании; один пациент пролежал в цепях четырнадцать лет. Более «просвещенный» подход стали проводить в жизнь лишь в середине XIX века. После двух инспекций, по результатам которых больничный режим был подвергнут жестокой критике, начали применять «нравственно-медицинское» лечение: пациентам дали возможность трудиться или чем-либо заниматься, им стали назначать
То был замкнутый малый мир внутри большого. Воду брали из своего артезианского колодца, так что пациентов миновали свирепствовавшие кругом холера и дизентерия. Ежемесячно устраивался бал, на котором пациенты танцевали друг с другом; об этих трогательных и диковинных празднествах писали многие. Однако безумие рождало все тот же настоятельный вопрос. Лечебница навела Чарлза Диккенса, прошедшего мимо нее однажды вечером, на размышления: «Не оказываются ли каждую ночь примерно в том же состоянии, что и пациенты, те из нас, находящихся вне больницы, кто видит сны?»
К середине XIX века число душевнобольных в Лондоне утроилось, и для них открылись новые лечебные учреждения (самые известные – Хануэлл и Колни-Хатч). В 1930 году Вифлеемскую лечебницу перевели за город – в окрестности Бекенхема, но к тому времени столица была уже хорошо обеспечена психушками. Их стали называть «центрами психического здоровья», а пациентов – «пользователями».
Сравнительно недавно душевнобольных стали отпускать по домам с тем, чтобы они «жили в обществе», принимая лекарства. На лондонских улицах нередко можно встретить прохожего, который что-то торопливо бормочет себе под нос и яростно жестикулирует. На большинстве главных городских магистралей вы нет-нет да увидите одинокую фигуру, съежившуюся в позе отчаяния или устремившую взгляд в никуда. Порой кто-нибудь принимается кричать на прохожих или лезет с ними в драку. В свое время в ходу была фраза о лондонской жизни:
В твои дела не лезу – в мои прошу не лезть.Можно добавить:
Твои дела – обедать, мои – из кожи лезть.Женщины и дети
«Жаворонок» – один из детей, выискивавших по берегам Темзы кусочки угля, дерева или металла, которые можно было потом продать скупщику. «Жаворонки» составляли одно из тех маленьких обособленных сообществ, из которых складывалась многообразная лондонская жизнь.
Глава 67
Женское начало
Лондон, как обычно считается, город мужской. Таковым, по крайней мере, он был до недавнего времени. Под Леденхолл-стрит и Чипсайдом обнаружены фаллосы из медного сплава, под Коулмен-стрит – фаллическая скульптура. Фаллообразно вздымающаяся громада Канари-уорф господствует теперь над всем городом; будучи еще и символом коммерческого успеха, она, таким образом, являет нам двуединство лондонской первоосновы. На здания, стоящие поблизости от этой башни, «надеты» своего рода «чехлы» из песчаника: вот вам еще один вариант каменного пениса. Лондон всегда отправлял свои столичные функции на мужской манер, и в его властных структурах неизменно доминировали мужчины. Речные божества, как правило, женского пола, но лондонская река зовется «старый папаша Темз». Впрочем, всей этой системе образов присуща странная двойственность. Близ Лондонского моста вертикально торчит Монумент, однако на его цоколе Лондон изображен в виде плачущей женщины. Низвергнувшись, пройдя через пламя, город меняет пол.
В ранних письменных источниках женщины обретают статус и лицо только благодаря коммерческим отношениям. К примеру, роль вдов в средневековом Лондоне показательна для мира, в котором торговля, супружество и благочестие теснейшим образом переплетены между собой. По смерти мужа вдова получала половину его имущества и, вопреки общему гражданскому законодательству, могла доживать век в их семейном доме. Она могла стать полноправной горожанкой, и от нее ожидали, что она продолжит дело мужа. В XIV
Лондонские женщины, разумеется, должны были вести себя согласно общим представлениям о порядке и субординации, о приличиях и благопристойности. На протяжении столетий девицы ходили простоволосые, тогда как замужние женщины носили шляпки или чепцы. Жену можно было поколотить, и окунание «бранчливой» жены в воду считалось в иных случаях полезным наказанием. Церковные власти нередко порицали женщин, использовавших сурьму и румяна, завивавших волосы железными щипцами, носивших драгоценности; они, можно сказать, облекались в противоестественные цвета Лондона. С другой стороны, большие лондонские женские монастыри до их роспуска в годы Реформации утверждали образ женщины, удалившейся от мира и существующей, по крайней мере теоретически, не в городе мужчин, а в граде Божьем. Возникает, таким образом, обобщенный портрет лондонской женщины, выдержанный в традиционном ключе. Она была подчиненным элементом иерархически-патриархального общества; в городе власти и бизнеса она незримо играла стабилизирующую роль.
Однако для женщин Лондона характерно и другое. Дочери богатых людей, как и некоторых купцов, посещали начальные школы; можно предположить, что многие горожанки были грамотны, держали у себя рукописные книги и строили свои домашние отношения с мужчинами на основе если не теоретического, то практического равенства. В книге «Вдовы средневекового Лондона, 1300–1500», вышедшей под редакцией С. М. Баррона и Энн Ф. Саттон, исследуются завещания той поры; вдовы охарактеризованы в ней как «болтливые, властные, безалаберные, сердечные» женщины, чья жизнь дает богатую пищу для анекдотов. Они склонны проявлять заботу о дальней родне и теплые чувства к домашней прислуге. Видны, кроме того, покрывающие Лондон «сети женских дружб и привязанностей».
Итак, большая часть ранних документов, касающихся лондонских женщин, говорит о том, что они во многом были плоть от плоти города. В XV веке один немецкий путешественник вошел в лондонскую таверну, и встретившая его женщина – по-видимому, хозяйка – смачно поцеловала его в губы и прошептала: «Что вы ни пожелаете – все с радостью исполним». Послушанием и благопристойностью, каких требовали от женщин в патриархальных культурах, здесь и не пахнет, однако рассказ этот согласуется с другими свидетельствами о женщинах, переполненных вольной и грубой энергией города.
Образам женщин в драматургии, от сварливой бабы из простонародья до жены Ноя, присущи агрессивность и склонность к насилию. В «Лондонских хрониках» за 1428 год описывается судьба одного бретонца, убившего в Лондоне вдову. «Совершив это злодеяние, он шел по улице, но женщины прихода подступили с каменьями и собачьим дерьмом и покончили с ним на месте, так что он там и остался, хотя его вели и охраняли стражники и другие мужчины. Ибо их было великое множество, и они не знали ни милости, ни пощады». Событие это, произошедшее «за Олдгейтом», то есть в районе нынешней Уайтчепел-Хай-стрит, представляет интерес. Большая толпа женщин, возмущенных убийством одной из своих, одолевает или запугивает группу мужчин, окружающих убийцу, после чего забивает его камнями до смерти. Перед нами не город порядка и субординации, а город, в котором действует некое общинно-эгалитарное женское начало. Женщины, кроме того, «не знали ни милости, ни пощады» – значит, по-видимому, сами претерпели от лондонской жизни многое, что сделало их загрубевшими и бесчувственными.