Лондонские поля
Шрифт:
— Да уж, ясен пень! — сказал Кит.
Она не была настоящей. Всего лишь манекеном, подчиняющимся пульту.
— Запомни хорошенько. В следующий раз, когда его увидишь, вверни что-нибудь о поэзии. Неважно, каким образом. А тем временем, Кит, мастурбируй, представляя себе меня. Измотай всего себя, думая обо мне. Пусть это будет чем-то вроде тренировки. И основательной. Воображай себе все то, что ты хотел проделать со своими девицами, а они этого стеснялись. Или не позволяли тебе. Проделай все это со мной. В воображении.
У Кита, казалось, глаза полезли на лоб.
— Дай мне тебя попробовать. Ну, куколка. Дай попробовать.
Ей придется
Когда зазвонил телефон, Николь выпила виски. Она сняла трубку, услышала паническое верещание тональных сигналов, набрала шестерку и сказала: «Боюсь, сейчас меня здесь нет». И в некотором смысле она имела в виду именно то, что сказала. «Если хотите оставить сообщение, то говорите после сигнала».
Сигнала, разумеется, не последовало, и они оба выжидали. Господи, да сколько же миновало секунд?
— Алло? Алло, Николь?.. О боже, я тут совершенно промок. Так неловко говорить с автоматом. Послушай. Я был…
Она надавила пальцем на рычаг.
Осторожно пригнув голову, Гай вынырнул из телефонной будки и оказался лицом к лицу со стеной дождя шириной во всю улицу. Играла музыка — она появлялась и проплывала под громовым гоночным треком, в который превратилось небо. Настоящая музыка звучала тоже — и, кстати, превосходная. Гай, обернувшись, увидел в углу престарелого негра с саксофоном, из которого изливалась страстная меланхолия Коулмана Хокинса. Что это было? Ах да. «Давнишние дни». Нужно будет непременно дать ему денег…
Он стоял в подземной пустынности станции метро на Лэдброук-гроув, всего лишь в полумиле от того дома, возле которого не так давно обнаружил живой таксофон — в нескончаемом ряду мертвых. Вот ведь находка! Все равно что узреть птеродактиля, благодушно восседающего на телеграфном проводе среди воробьев и обтерханных старых ворон. Дождь, непрестанно усиливающийся, лился теперь с такой мощью, что даже машины, казалось, блуждая, брели вброд. Автобусы, как освещенные крепости, застыли в промозглой ночи. Эта песня: как все в ней было усложнено, как горестно переплетено и спутано! Сначала проходишь через это, говорится в ней. Потом ты проходишь через это. А после проходишь через то. Жизнь, думал Гай. Когда песня наконец отзвучала, Гай подошел к саксофонисту и сунул в его стирофомовую кружку десятифунтовую банкноту.
— Прекрасная музыка, — сказал он.
Ответа не последовало. Гай повернулся и зашагал дальше, и тогда музыкант окликнул его:
— Эй, приятель! Я люблю тебя.
Сделав пяток широких шагов, он оказался под навесом автобусной остановки. Он опять до нитки промок, промок до нелепости. Вместо того чтобы отправиться прямо домой, где Мармадюк в любом случае был, несмотря на убывание нянечек, под хорошим присмотром (держали двух ночных сиделок, пока ему окончательно не станет лучше), Гай измышлял причины, чтобы сделать крюк и заглянуть в «Черный Крест» — он был в двухстах ярдах по Ланкастер-роуд.
Увертываясь от возникающих из темноты луж, перепрыгивая через них, он поспешал к Портобелло-роуд с ее низко висящими фонарями, как вдруг под одной из ламп увидел чью-то фигуру, плескавшуюся, как актер, изображающий пьяного, во вздувшейся водосточной канаве. Кит. И он вовсе не шатался. Он плясал, и он смеялся. И, как всегда, кашлял.
— Кит?
— …Йо-хо!
— Боже мой, в чем дело?
Кит откинулся назад, опершись о фонарный столб, и живот его мягко сотрясался от смеха или раздражения — от смеха или крушения надежд. При себе у него был зеленый полиэтиленовый пакет, который он крепко прижимал к груди обеими скрещенными руками.
— Ох, приятель, — сказал он. — Это ты мне скажи. В чем тут дело, а? Потому что у меня, блин, этого нет и в помине.
— Так разъясни же. Что за вид у тебя? В чем дело?
— В том, блин, что у меня этого нет и в помине.
— Чего — этого?
— Жизни.
В эту минуту из-за угла выпрыгнул помидорно-красный «ягуар» и тут же резко остановился под фонарем.
— А вот и лето подоспело.
Задняя дверца распахнулась, и голос из темноты внутри сказал:
— Залазь-ка, Кит, в машину.
— Привет, парни.
— А ну, блин, лезь в машину!
Гай выпрямился, обнаруживая весь свой рост. Кит поднял руку, с которой капало.
— Все в норме, — сказал он. — Серьезно, все в норме. Так, небольшой напряг…
Кит шагнул вперед и нагнулся. Потом небрежно сказал, обернувшись через плечо:
— Мы выпьем, но только не здесь. В «Голгофе». Я…
Из тьмы высунулась рука, и Кит неожиданно плюхнулся на заднее сидение.
— Десять минфф… Ох!
Он выкрикнул что-то еще и получил еще один удар, но Гай не слышал всего этого в шелесте и плеске дождя.
Повторно войти в «Голгофу» означало вновь вступить в нее, причем за высокую плату, поскольку Гай не захватил с собой свою изукрашенную узорами карточку и ничего не мог поделать с безмолвно воззрившимся на него привратником. С некоторой неохотой он заказал порцию «порно» (находясь в «Голгофе, Кит хмурился при виде какой-либо иной выпивки) и занял столик возле «фруктовых магнатов», в некотором отдалении от громыхающей группы. Проделав это, он удивился еще одному новому свойству, которое в себе открыл, — самообладанию. Он даже не оглянулся в поисках еще одного белого лица в этом заведении. По какой-то причине физический мир казался ему все более и более никчемным. Возможно, думал он, это следствие или побочный эффект того, в каком времени он живет: нежданная эсхатология на улицах; саженцы, окруженные чем-то вроде решетчатых кадок со втиснутым в них мусором, разметившие землю, в которую в любую секунду может быть так страшно вмято каждое человеческое существо; ее странный наряд — короткая юбочка, гольфы — и этот пузырь эрекции, вздувающийся в центре всего… Вошел Кит — он поднял загнутый большой палец, затем исчез, вскоре появился снова, неся с собой стакан и непочатую бутыль «порно» — литровую, кстати, бутыль, а то и двухлитровую.