Лорд Джим (сборник)
Шрифт:
Я старался на него не смотреть, но мне послышался короткий вздох; некоторое время мы шли молча.
– По совести сказать, – заговорил он снова, – если только можно забыть такое… то я думаю, что имею право выбросить это из головы. Спросите любого человека здесь… – Голос его изменился. – Не странно ли, – продолжал он мягким, почти умоляющим тоном, – не странно ли, что все эти люди, которые готовы для меня на все, никогда не смогут понять? Никогда! Если вы мне не верите, я не могу их вызвать свидетелями. Почему-то тяжело об этом думать. Я глуп, не правда ли? Чего мне еще желать? Если вы их спросите, кто храбр, честен, справедлив, кому готовы они доверить свою жизнь, – они назовут Тюана Джима. И, однако, они никогда не смогут узнать истинную правду…
Вот что он мне сказал в тот последний день, какой я с ним провел. Я не пропустил ни одного его слова; я чувствовал, что, хотя он и хочет еще что-то сказать, все-таки не сумеет осветить сущность дела. Солнце, своим сгущенным сиянием превращавшее землю в беспокойный комок пыли, опустилось за лесом, и свет опалового неба, казалось, окутывал мир иллюзией спокойного и задумчивого величия. Слушая его, я – не знаю почему – так отчетливо замечал, как постепенно темнеет река, воздух, неумолимо надвигается ночь, безмолвно опускаясь на все видимые предметы, стирая очертания, все глубже погребая мир, словно засыпая его неосязаемой черной пылью.
– Боже! – неожиданно начал он, – бывают дни, когда человек кажется себе слишком нелепым; но я знаю, что могу сказать вам все. Я говорил о том, что покончил с этим… с этим проклятым происшествием, оставшимся позади… Стал забывать… Честное слово, я не знаю! Я могу об этом говорить спокойно. В конце концов, что это доказало? Ничего. Полагаю, вы думаете иначе.
Я шепотом запротестовал.
– Не важно, – сказал он. – Я удовлетворен… почти. Мне нужно только заглянуть в лицо первого встречного человека, чтобы вернуть себе уверенность. Нельзя заставить их понять, что во мне происходит. Ну так что ж! Послушайте! Я действовал не так уже плохо.
– Не плохо, – сказал я.
– И все-таки вы бы не хотели видеть меня на борту своего собственного судна, а?
– Черт бы вас побрал! – крикнул я. – Прекратите!
– Ага! Видите! – воскликнул он с добродушно торжествующим видом. – А попробуйте-ка сказать об этом кому-нибудь из здешних. Они сочтут вас дураком, лжецом или еще того хуже. Вот почему я могу это выносить. Кое-что я для них сделал; но вот что они сделали для меня?
– Дорогой мой, – сказал я. – Для них вы навсегда останетесь неразгаданной тайной.
Последовало молчание.
– Тайна, – повторил он, не поднимая глаз. – Ну что ж, я должен навсегда здесь остаться.
После захода солнца тьма как будто налетала на нас с каждым дуновением ветерка. Посреди обнесенной изгородью тропы я увидел неподвижный, тощий, настороженный и словно одноногий силуэт Тамб Итама, а по другую сторону окутанной сумерками площадки что-то белое двигалось за столбами, поддерживающими крышу. Когда Джим в сопровождении Тамб Итама отправился на вечерний обход, я один пошел к дому, но внезапно дорогу мне преградила девушка, которая, несомненно, ждала этого случая.
Трудно объяснить вам, что именно хотела она у меня выпытать. Видимо, это было что-то простое – чрезвычайно простое и невыполнимое, как, например, точное описание формы облака. Она хотела получить от меня уверение, подтверждение, обещание, объяснение, – не знаю, как назвать, нет для этого имени.
Было темно под выступом крыши, и я видел только расплывчатые линии ее платья, бледный овал маленького лица, белые блестящие зубы. Когда она ко мне поворачивалась, я видел большие темные орбиты глаз, где, казалось, что-то двигалось – такое движение чудится вам, когда вы смотрите на дно бесконечно глубокого колодца. «Что такое там движется?» – спрашиваете вы себя. Слепое ли чудовище или лишь затерянные отблески вселенной?
Мне пришло в голову – не смейтесь, – что она в своем детском неведении была более таинственна, чем сфинкс, предлагающий путникам ребяческие загадки. Ее увезли в Патусан раньше, чем она прозрела. Здесь она выросла; она ничего не видела, ничего не знала, ни о чем не имела понятия. Я задаю себе вопрос, была ли она уверена в том, что существует что-то иное. Не постигаю, какое представление составилось у нее о внешнем мире: из обитателей его она знала только обманутую женщину и злобного мужа. Ее возлюбленный также пришел к ней оттуда, неотразимо чарующий; но что будет с ней, если он вернется в тот непостижимый мир, который, казалось, всегда требовал назад свое достояние? Об этом мать со слезами предупреждала ее, умирая…
Она крепко схватила меня за руку, а как только я остановился, быстро отдернула руку. Она была смелой и застенчивой. Она ничего не боялась, но ее удерживала глубокая неуверенность и отчужденность – отважный человек, ощупью пробирающийся во мраке. Я принадлежал к тому Неведомому, которое в любой момент могло призвать Джима как свою собственность. Я был посвящен, так сказать, в тайную природу этого Неведомого и в его намерения, был поверенным грозной тайны, был облечен, может быть, властью! Кажется, она предполагала, что я одним словом могу вырвать Джима из ее объятий; я глубоко убежден, что она томилась предчувствиями во время моих долгих бесед с Джимом; она пережила подлинную и невыносимую пытку, которая привела бы ее к замыслу убить меня, если бы ее неистовая душа могла овладеть страшной ситуацией, ею же созданной. Таково мое впечатление, и больше мне нечего вам сказать; положение постепенно для меня выяснилось, и я был ошеломлен и удивлен. Она заставила меня ей верить, но у меня нет слов, чтобы передать впечатление, какое произвел на меня этот быстрый отчаянный шепот, мягкие страстные интонации, неожиданная пауза и умоляющий жест простертых вперед белых рук. Руки упали; призрачная фигура покачнулась, как стройное деревцо на ветру; бледный овал лица поник. Невозможно было разглядеть ее черты, бездонны были мрачные глаза. Два широких рукава поднялись в темноте, словно раскрывающиеся крылья; она стояла молча, сжав голову руками.
Глава XXXIII
Я был глубоко растроган: ее молодость, неведение, ее красота, напоминающая чарующую и нежную силу полевого цветка, ее трогательные мольбы, ее беспомощность подействовали на меня почти так же сильно, как на нее действовал этот безрассудный и понятный страх. Она боялась неизвестного, как боимся мы все, а ее неведение еще раздвигало границы этого неизвестного. Я являлся представителем неизвестного – этим неизвестным был я сам, вы, весь мир, который не заботился о Джиме и нимало в нем не нуждался. Я готов был поручиться за равнодушие плодоносной земли, если бы не вспомнил о том, что Джим тоже принадлежит к этому таинственному неизвестному, породившему ее страхи, а представителем Джима я во всяком случае не был. Это заставило меня поколебаться. Безнадежно грустный шепот сорвал печать с моих уст. Я начал протестовать и заявил, что приехал сюда, отнюдь не намереваясь увезти Джима.
Зачем же я тогда приехал? Она слегка пошевельнулась и снова застыла неподвижно, словно мраморная статуя в ночи. Я постарался коротко объяснить: дружба, дела; если и есть у меня какое-нибудь желание, то скорее я хочу, чтобы он остался…
– Они всегда нас покидают, – прошептала она. Скорбная мудрость из могилы, которую она украшала цветами, казалось, повеяла на нас в слабом вздохе. Ничто, сказал я, не может оторвать от нее Джима.
Таково теперь мое глубокое убеждение; в этом я был убежден и тогда; то был единственно возможный вывод из фактов. И убеждение мое не окрепло, когда она прошептала, словно думая вслух: