Лорд и егерь
Шрифт:
Толкучка (как очередь в России) создавала видимость общения. Да и не только видимость. Даже нелюдимые пенсионеры-индивидуалисты, ветераны войны с красными носами картофелиной, сгрудились сейчас в одну шумную компанию вместе со своими старыми боевыми подругами, каждая — с лакированной сумочкой и на лакированных каблуках, посеребренные перекисью кудри-перманент делали их похожими на дорсетских овечек, они с размаху хлопали своих престарелых корешей по подагрическим спинам, «cheer up, love» [11] (иначе как «дорогуша», «любовь моя», «мой сладкий» и «сердечко мое» они друг друга не называли), и, опрокинув очередную порцию джина с тоником, начинали запевать про свой вариант синего платочка, когда дан приказ ему на Запад, а ей в другую сторону, а пилотам, прямо скажем, делать нечего. В промежутке шел спор до хрипоты, сколько стоило черное ирландское пиво «гиннес» до войны, и ругали «эту проклятую старуху Магги», виноватую в очередях на операцию по удалению катаракты и замене почек. Однако слушали они друг друга вполуха. Да и тройных ушей было бы недостаточно, чтобы перекрикивать
11
«Не унывай, дорогой» (англ.).
В углу наяривал популярные мелодии тапер за пианолой (своим электроорганным звуком опять же возвращая нас в церковь), а когда он удалялся на перерыв к стойке, пауза тут же заполнялась пластинкой из музыкального ящика «джук-бокс», откуда неслись душераздирающие каскады «тяжелого металла» и брейк-дансинга всякий раз, когда к этому автомату приближался бритый парень с кольцом в ухе и с кием в руках; он появлялся из алькова, где стоял бильярдный стол, и группа полуголых (в майках) парней с лицами оксфордских профессоров пыталась попасть стрелочками в мишень. Как только стрелочка вонзалась в мишень, на лице у «стрелочника» возникало на мгновение осмысленное выражение лица; тут же, однако, врубалась музыка, заглушавшая не только слова, но и случайно мелькнувшие на лице мысли. «Хорошо», — думал Феликс, пригубляя очередную кружку эля и чувствуя, как мысль отпускает и его душу, и его тело. «Хорошо», — повторял он, глядя, как в отсутствие местного гения пианолы площадку захватили два нетрезвых импровизатора из публики. Один изображал пение, другой изображал аккомпанемент: замотанный от башмаков до подбородка драным шарфом, он сморщивал резиновой грушей, а потом разглаживал, как надувной воздушный шарик, свое гуттаперчевое лицо в такт пению своего товарища, изображая при этом игру то на тромбоне, то на контрабасе или просто дирижируя руками. Его приятель у микрофона невероятно низким басом оповещал в куплетной форме публику о том, что тот подарок, который она в свое время отвергла, теперь она бы ни за что не отвергла, но теперь этого подарка он уже никогда не купит, потому что, отвергнутый, он пустился в запой и окончательно забыл, где этот подарок можно купить.
В ногах этой разнузданной толпы невозмутимо, как будто находясь в ином измерении, разгуливал гигантских размеров пес. Он явно не боялся, что ему наступят на лапу, что ему выбьют зубы. «Собакам вход воспрещен. Извиняемся» — гласило предупреждение при входе, звучавшее довольно странно при виде этого гиганта собачьей породы, околачивающегося тут круглые сутки. Имелось, конечно же, в виду, что одной собаки с них хватит. С седоватой короткой шерсткой, увешанный медалями на ошейнике, с белым пятном на лбу, своими гигантскими размерами он был, пожалуй, единственным оправданием названия паба: «Белая лошадь». Потому что напоминал он не столько собаку, сколько коренастую откормленную кобылу. Недаром, наверное, со стенок барной стойки свисали уздечки, бляхи и гербы лошадиных скачек: можно было подумать, хозяин заведения участвовал в них как наездник своего пса. Особенно поражали бока этого животного: они подрагивали, когда, переваливаясь с лапы на лапу, он как будто дозором обходил барную стойку, по-губернаторски принимая подношения лебезящих перед ним посетителей. Заглядывал в бильярдную, принюхивался к дикой музыке, терся о ноги завсегдатаев. Он как будто охранял запуганных пенсионеров от рабочих парней с кольцом в ухе, рабочих парней от девиц, чья грудь была размером с бока этого дога, а тех и других — от чужаков, пришельцев, иностранцев. От кого он, действительно, охранял этот паб?
«Вы думаете, это дог?» — потянул Феликса за рукав человек с бульдожьим лицом на высоком табурете у барной стойки. «Дог?! Ха! Это не дог, а член хозяина этого паба, сэр», — сообщил авторитетно алкаш и загоготал. «Член нашего патрона. Вы заметили, что у нашего патрона нету члена?»
«Я еще не успел с ним близко познакомиться», — ответил Феликс, перекрикивая гул голосов. Это был один из тех местных алкашей, с кем приходится расшаркиваться в обязательном порядке — своего рода плата за вход. «Я здесь недавно. Я не здешний. Я из Москвы».
«Я тоже иностранец. Я из Ирландии. Но Джойса я не уважаю. Он назвал Ирландию свиньей, пожирающей своих поросят. Нехорошо, сэр! Джеймс Джойс один роман списал у русского поэта Лермонтова. Его художественный портрет собаки в юности не что иное, как „Герой нашего времени“». И его собеседник икнул.
«Лермонтов был из шотландского рода», — проявил Феликс свою осведомленность в местных этнических тонкостях.
«Но Леопольд Блюм был евреем. Не так ли, сэр?»
Феликс промолчал.
«Поток сознания, слыхали. А сознание-то чье? Леопольда Блюма. Что Блюм подумает, то Джойс и запишет. Вот и весь секрет. Вся книга, как известно, слизана с „Одиссеи“ Гомера. А Гомера кто читал? Блюм и читал. А Джойс все с его слов и списал. Откуда у него время Гомера читать, когда он все время чужие слова записывает. А евреи народ начитанный. Вы еврей?»
«Я тоже в Палестине был. Я там служил в незабвенную эпоху британского мандата», — не дав ответить Феликсу, сказал сосед слева, подцепив в разговоре слово «еврей». Поразительно, что все это началось со слова «Москва»: видно, люди этого поколения гораздо лучше, чем предполагал Феликс, знали маршруты советской эмиграции. Но Феликсу тоже казались знакомыми и этот редеющий — так что проглядывал череп — седой пробор, и обесцвеченные — как чумное небо — выпивкой голубые глаза, и как будто задубевшая, пропитанная виски кожа с диккенсовским гримом лихорадочного румянца на щеках и седым подмалевком бакенбард, делавших его похожим на российского академика пушкинских времен. Вместо двубортного черного пиджака советского старшины на гражданке на нем был дешевенький в клетку твид отставного армейского британца. Но был он все тем же фронтовиком на пенсии, что во всех частях света рассказывают случайному встречному в пивной одну и ту же байку о своих военных подвигах, — меняются страны, меняются войны, но этот благодушный балагур-фронтовик неизменен, как будто бы давно превратился в призрак, гастролирующий беспрепятственно сквозь границы и эпохи. Он порылся во внутреннем кармане пиджака, достал потертый бумажник и извлек оттуда пожелтевшую, истрепанную фотографию — английский солдат у стены, а рядом собака неопределенной породы огромных размеров.
«Это я в Палестине. А это моя палестинская собака», — стал объяснять фронтовик, водя по фотографии пожелтевшим от курева пальцем; ноготь на пальце был когда-то раздроблен, потому что выглядел странным наростом. Фотографию эту он мог с таким же успехом сделать в Луишеме: никаких признаков пресловутого Востока на фотографии не было — ни мечети, ни верблюдов, ни пирамид, да и сама собака была как две капли воды — копия дога-быка, разгуливавшего по пабу у них под ногами. «Бабушка здешнего дога. Я увез щенка из Палестины, а та, сука, в свою очередь родила нашего Краба. Ему тоже на покой пора», — и фронтовик, протянув руку к мастодонту со странным прозвищем «Краб», потрепал его, почесывая ему бока и за ухом.
«Значит, бабушка у него, фактически, палестинка? Не еврейка ли случайно? В таком случае, по еврейским законам Краб у нас, фактически, еврей, правильно? По материнской, фактически, линии, правильно?» — вставила девица слева от фронтовика, на табурете за поворотом барной стойки. Слово «правильно» в ее вопросе было не утверждением и не вопросом, а — как и слово «фактически» — паразитизмом речи. Феликса поразило не столько предположение о еврейском происхождении пса, сколько тот факт, что он вдруг оказался в центре бурного словесного общения в месте, где его столько месяцев игнорировали. Голубые глаза фронтовика глядели и на Феликса и на девицу без всякого подвоха или подмигивания. Ирония по поводу происхождения пса до него не доходила. Как всякий ветеран второй мировой войны (последнее, быть может, поколение добрых людей этой страны), он взирал на мир с удивлением и замешательством, как бы не понимая, как это, после всех ужасов прошедшей эпохи, кровавой бойни и террора, куда ни оглянись, люди продолжают причинять друг другу боль, издеваться и унижать друг друга.
«Я еще говорю. Я еще говорю по-арабски. По-арабски, да. Шукран. Салям-алейкум. Алейкум-салям», — сказал он, выговаривая слова старательно, как плохо обученный попугай, но длилось это недолго: через пару фраз он снова зашамкал, громко и бессвязно, кивая головой и радостно всем улыбаясь. Соседка-девица, заметив недоумевающий взгляд Феликса, сказала, что Чарли эмигрировал в Лондон из йоркширкской глубинки и поэтому говорит так, что даже она с одного разу понять не способна. Слава Богу, Чарли, престарелый маразматик, повторяет каждую фразу по три раза кряду, и на третий раз понятно, по крайней мере, что он имеет в виду. Правда, что он имеет в виду, не так уж важно, главное, чтобы имеющееся в виду, то есть нечто, находящееся на виду, а иногда прямо перед или под носом у Чарли, вовремя им замечалось. Чарли, как пенсионер, подрабатывает билетером, распорядителем и уборщиком на железнодорожной станции в Кенте, а у него была катаракта на оба глаза, он почти совсем ослеп, работал на слух и на ощупь, можно сказать, фактически, не видел ни поезда, ни железнодорожных билетов, но одну катаракту удалили, а второй глаз все еще слепнет, ждет своей очереди, и чем дольше «эта карга Магги» сидит в правительстве, тем длиннее эта очередь и тем хуже Чарли воспринимает то, что имеется в виду, и различает давно знакомые лица — с билетами и без. Эта, на вид тридцатилетняя, девица сопровождала свою сверхироническую скороговорку самой немыслимой жестикуляцией. Она перекладывала ногу на ногу, дирижируя каденции своего псевдонародного выговора взмахами сигареты в левой руке, в то время как в правой руке она жонглировала стаканом виски в воздухе, периодически поднимая брови в такт, когда нужно было подчеркнуть особо важный пассаж в ее болтовне. В уме Феликса промелькнула мысль о том, что она могла бы сойти за недурную пародию на Мигулина, и мысль эта заставила его непроизвольно хихикнуть. Так или иначе, эта девица была полной противоположностью Сильве, но тем не менее, судя по ее быстрому взору, контролирующему пестроту толпы вокруг, она тоже была великой женщиной в своем небольшом кругу. И Феликс почувствовал немедленное и непреодолимое желание принадлежать во что бы то ни было к этому кругу.
«А мое лицо вы тоже не различаете как знакомое, фактически?» — Мэри-Луиза Вильсон (ибо это была именно она) запомнила, как оказалось, лицо Феликса (не зная тогда еще, что Феликс — это Феликс), когда подрабатывала несколько месяцев продавщицей в винном магазине за углом, между химчисткой и «фиш-с-чипсами» (по вкусу рыба там напоминала нанковые панталоны только что из химчистки). В девице на табурете, яркой полосатой кофтой напоминающей тигрицу на цирковой арене, затянутой в черную кожу и с куртизанскими чулками в паутину, трудно было узнать нескладную лахудру за прилавком, с патлами запущенной прически, в съехавшей на сторону блузке и с непроспавшимся взглядом. Он ее и не узнал, потому что не предполагалось узнавать людей вне того окружения и обстоятельств, где он привык встречаться с теми, кто в других обстоятельствах — неузнаваем, будь то продавец, мусорщик, молочник или бармен. Сколько раз в течение последних месяцев он сталкивался со знакомыми — по магазинам, лавкам, заведениям — лицами из местной публики; но ни разу ни один из них не моргнул, не повел глазом, не кивнул головой в знак узнавания: они делали вид, что тебя не существует, потому что не знали бы, как себя вести с того момента, когда твое существование среди них было бы публично признано. А не признанный, не опознанный, ты как бы и не существовал.