Ловцы небесных алмазов. Часть 1
Шрифт:
Кате повезло. Мне гадалка напророчила такого… Не поймешь, не разберешь толком, что к чему, а припомнить страшно.
***
Прошлым летом гостили мы с сестрой у бабушки. Всякий раз, когда я там бывал, нехорошо на сердце становилось.
Бомбежки и картошка. Таким я запомнил детство. Мы с мамой и сестрой провели страшные годы войны в подмосковной деревне. Пустое картофельное пюре без соли, комок сахара делили на всю семью к чаю, и то не каждый день он доставался. Куры несли очень мало яиц, цыплят
Соседи держали корову, и нам иногда перепадало немного молока.
Так и жили. Выживали. Радовались каждому письму отца с фронта и боялись, а вдруг оно последнее. Боялись и что враг возьмет Москву, падет наш главный оплот. Всего боялись. Как участились налеты, вздрагивали при каждом шорохе. В окопах сидели в обнимку. Помирать – так всем вместе.
День Победы. Неописуемая радость. Наши герои победили врага.
Отец вернулся, а оба дедушки и три дяди – нет. Я их почти не помнил. Мне, семилетнему ребенку, легче было пережить потерю. А мама потеряла своего любимого отца и заботливых братьев. Бабушка – мужа и сыновей. Взрослые плакали, и Катя, которая старше меня на три года, заливалась слезами. Я сидел возле них на лавке у печки и молча грустил.
У бабушки в деревне я встречался с невидимыми врагами – страхами, которые были одни для детей и взрослых. Мужественно боролся с ними. И вдруг испугался предсказания гадалки? Стыдно. Но что было, то было.
Не то цыганка, не то молдаванка, одним словом – приезжая.
Прасковья прибыла в нашу деревню с волной эвакуации, да так и осела в старом ничейном домике, хозяева которого погибли при первой бомбежке.
Одинокая, бездетная. Все сторонились ее, и мужики и бабы, проведав об "особом даре" лечить людей и видеть будущее. Ведьмой скликали за глаза, но прогнать не решились из благодарности. Прасковья помогала сельчанам. Заговаривала детские хвори, исцеляла тяжелые раны немногих вернувшихся с войны солдат. За услуги брала краюху хлеба или крынку молока, или цыпленка. А если знала, что просящий о помощи живет впроголодь, ничего не просила, еще и сама угощала.
Прасковью уважали, но сторонились. Один колхозный староста, вдовец, который был не так уж стар, но хвор с младенчества и потому его не взяли на фронт, пробирался к ведьме по ночам чужими огородами. Соседи говорили, бегал он шустрей, чем в юности. Знать, и ему помогало ненаучное лечение травяными зельями с прикладыванием лопуха.
В дом Прасковьи на окраине деревни близ леса меня затащила сестра. Вздумалось ей погадать на суженого. Принимала ведьма строго вечерами, уже по темному. Катя боялась волков. Много их развелось в войну. Приходили ночами к домам и выли под окнами. Волки ушли, как война закончилась, но сестра наотрез отказалась идти одна. И я не мог отпустить Катю без присмотра, хоть и посмеивался над ее "средневековым невежеством".
Прасковья вышла на крыльцо, и мы вместе отшатнулись, оробев. Жутко поблескивали в сумерках белки ее глаз навыкате, черных непроглядно. В них не отражался свет молодого месяца. Сама по себе, не считая непривычно темных глаз и бородавки на щеке, была не так уж и дурна собой. Еще не старуха, но давно не молодка. Круглолицая, плотная, высокая. На голове по-украински повязывала цветастый синий платок. Платья носила темные, мешковатые.
Я остался в сенях ее дома, чтобы не торчать на крыльце, как пес.
Прасковья недолго с Катей говорила и все стихами. Просила не бояться холода, смело ехать в далекий Иркутск. Напророчила, что Катя там познакомится с парнем по имени Владлен и заживут они счастливо в любви. Будут у них трое детей, отдельная двухкомнатная квартира и мотоцикл, а позже машиной разживутся и дачу снимут на берегу красивого озера.
Не успела счастливая Катя расплатиться с гадалкой московскими сладостями, как Прасковья высунулась из приемной комнаты в сени:
– Что стоишь неприкаянно, молодой человек? Иди, слушай про свою суженую. Али испужался?
– Ничего я не боюсь! – ответил, с нарочитой храбростью заглядывая в ее жуткие вытаращенные глаза. – Я коммунист. Не верю в ваши сказки.
– Знай, милок, вера не ко всем сразу приходит. Один ее хранит с детства, другого она сама найдет, как наступит его время познания мира. Третьего сочтет недостойным, и горе тому. Проходи, коммунист, потолкуй со знахаркой. А верить иль нет, сам решай. Но слова мои запомни. Пригодятся.
Прасковья улыбнулась широкими, как у лягушки губами, приглашая в тесную приемную. Еще и вредная сестра меня подтолкнула.
В "кабинете" гадалки на стенах висели пучки трав, на полках стояли банки с заспиртованными мухоморами, кореньями.
Я сел на шаткий фанерный стул напротив Прасковьи. Ведьма расположилась за щербатым столом, помешивая деревянной ложкой едко пахнущий горячий темно-зеленый отвар в глиняном горшочке.
Выщипала пару моих волос, кинула в отвар и запричитала стихами с подвывом:
– Ой ты, дух лесной,
Живущий под сосной,
И Дед Пихто,
Кого не видал никто,
Болотные мавки,
Луговые козявки,
Вы Петра окружите
И судьбу покажите
Как любовь его звать,
Где по свету искать!
Уставилась Прасковья в горшок. Зелье вскипело, как на керосиновой плитке, только без огня. На дубовом столе.
Ведьма вздрогнула, заохала, мотая головой и хватаясь то за пышную грудь, то за румяные щеки.
– Ох ты, подруга моя кикимора, страху-то я натерпелась! Отродясь ничего ужаснее не видывала, да и знать не знала, что водится такое на белом свете. Ой, караул! Выручайте, лесные друзья! Не то помру от ужаса!
"Окончательно спятила баба. Нечего людей дурить", – подумал я.
А ведьма как уставится на меня, вытаращив глаза еще шире, чем прежде. Как завопит во весь голос, вскинув пухлые руки к потолку:
– Вижу зло неродное
И горе лихое,
И кровавый мрак!
Так нельзя никак!
О, предвечный свет,
Не счесть тебе лет!
Ты беду отведи
И любовь приведи.
Пусть сияет над бездной
Свет алмазов небесных!
Прасковья устало вздохнула, уткнулась позеленевшим лицом в сложенные перед горшком руки.