Ловец облаков
Шрифт:
Два раза повторено.
Описка, наверно. Задумался, когда писал.
…может быть, есть шанс, один, допустим, на тысячу, что с острова выйдешь сразу всех богаче, могущественней.
Так и видишь: двое долговязых недорослей на полу, возле самодельной карты. Сурик на половицах облуплен, почти стерт, между ними подгнившая черная щель, из нее на бумагу выбирается муравей.
Убогая была развалюха.
Все тогда было убого — если смотреть отсюда. Когда не с чем сравнивать, не особенно замечаешь. У Пеши была отдельная комната — по тем временам роскошь. Почти пустая: железная кровать, этажерка, стол какой-то кухонный, маленький.
Вроде, они были из ленинградских ссыльных.
Вроде того. Тогда об этом еще открыто не говорили.
Уже начинали говорить. Уже разрешалось.
Нет, это позже. С ним мы этого не обсуждали. У нас были другие темы. По какой системе отсчета сравнивать, например, разные достижения. Скажем, случайный выигрыш на рулетке и заслуженный трудовой заработок.
Тоже проблема.
А разве нет? Объяснит сейчас кто-нибудь убедительно, почему верзила, загоняющий в сетку надутый мяч, получает в сто раз больше, чем работник, который кормит людей, обувает, лечит, изобретает машины?
До сих пор, что ли, задевает?
Ладно, это я так… Мне эти обсуждения стали скоро надоедать. Я бы предпочел поиграть по настоящему. Он ведь даже в футбол не очень умел. Бегал смешно. Что-то было у него с координацией движений или с равновесием. Может, потому и занимался сочинительством собственных игр — чтобы не соревноваться с другими по общим правилам. Оказался бы наверняка слабей. А меня охотно брали в команду. Скорость была приличная, я умел обводить особым таким финтом, пяткой позади себя. И азарт не то что на стадионе у профессионалов. Они там отрабатывают что положено. А тут — поле не ограничено, мяч за линию выйти не может, потому что нет никаких линий, гони, покуда гонится, выковыривай из чужих ног. Ворота почти условные: колышки, пара булыжников, сброшенная одежка, прошел ли мяч по воздуху между невидимых линий, надо еще доказывать, до хрипа… Смешно. С чего вдруг стал вспоминать?
Цель заранее не описывается, она вырабатывается или осознается в процессе продвижения, при этом может видоизменяться, как и правила, в зависимости от обстоятельств, встреч, случайностей, меняющихся условий.
Почему эти бумажки остались у тебя?
Не помню. И почему сохранились? Помню, что стало неинтересно. Я вообще перестал бы к нему ходить, он меня уже уговаривал, зазывал. Я был ему нужен.
Не столько ты, сколько она.
Да. Нина. Я вначале понять не мог, что она такое, зачем к нам стала таскаться. Он сказал, что его перед выпускными экзаменами попросили позаниматься с ней математикой. Смешно! Она тонула в простейших задачках. И к чему ей была математика? Тем более наша трепотня. Смотрела выпуклыми задумчивыми глазами, ни слова не говорила, наматывала на палец прядь возле уха. Дура дурой.
Ты так думал?
Тогда думал. Однажды брякнул про это Пеше, он посмотрел на меня с тихой такой усмешкой. Влюбленные, сказал, всегда глупеют.
Сам ты не понял.
Мне и в голову не приходило. Я на нее внимания не обращал, она мне не казалась красивой.
Поискать, что ли, школьную фотографию?
Нет, это лучше не надо. Совсем погаснет, что еще помнится. Возникнет что-то, наверно, смазливое, пухленькое, как полагается. Прическа еще с косичками. Коричневое платье, черный передник, белый воротничок. Форма, которая обеспечивала скорей бесформенность. Я разглядел ее уже потом.
На речке.
Считалось, что мы там готовимся втроем к экзаменам.
Она могла сравнивать.
Была такая мыслишка. Хотя она делала вид, что не смотрит. Лежала на берегу, учебники под головой, на носу слюной прилеплен листок. Купальник на ней был, наверное, самодельный, из плотной черной материи, сейчас бы над таким тоже смеялись.
Но ты на нее посматривал.
А как же! Впервые разглядел. Пеша, тот, помню, мешал, все время болтал что-то. Про какой-то драгоценный перстень, он прочел в старом журнале, в библиотеке у матери, будто его замуровал в стене здешней усадьбы кто-то из владельцев. Зачем-то даже потащил нас к этой бывшей усадьбе. Стояла над речкой неподалеку. Фасад с небольшим портиком, алебастровая оболочка с колонн оббита, внутри одной открывалось толстенное дубовое бревно, на трех других дранка. Остатки грязной штукатурки, голые кирпичи в известковых обводах, все как обычно. Засохшие кучки во внутренностях фундамента.
Это конечно. Почему у нас развалины так привлекают возможностью справить нужду? Как будто для этого сюда и наведываются.
Из стен торчали металлические штыри, остатки перекрытия, а на самом верху, в углу, держался каким-то чудом обрывок металлической изогнутой лестницы, чернел непонятный проем, может, за ним что-то было.
Запомнились же подробности.
Я ведь потом еще ходил туда сам, посмотреть. Пеша как будто всерьез загорелся, начал примеривать, можно ли забраться по этим штырям наверх. Стал сочинить что-то вроде новой игры. Про двух соперников, которым надо найти сокровище. Кто доберется первым, тому красавица отдаст сердце.
Всерьез?
Болтовня, конечно. Я засмеялся, потянул Нину уходить. Она, как всегда, молчала, но тут впервые, кажется, подала голос. А откуда, сказала, известно, что ей нужен перстень?
Красавице, то есть.
Да. Она, что ли, сама про это сказала? За дословность сейчас, конечно, не поручусь — что-то в таком смысле. Он как будто не сразу понял, растерялся. Стал что-то бормотать про условие игры, вообще условность.
Теоретик.
А что он мог сказать? Не про любовь же. Но я на нее смотрел теперь уже с другим интересом.
Что-то назревало.
Если бы не пришлось тогда уезжать. Надо же было поступать в институт. Пеша тоже собирался ехать, только не в Москву, а в Ленинград. У них там оставались родственники. Но ему то можно было не бояться армии… Ладно, давай еще по одной.
Вроде и вспоминать не хотел.
Сам не пойму, с чего вдруг.
Все-таки померещилось по телевизору.
Показалось. Не о чем говорить… Но это прощание безумное! Она меня ошеломила. Прижалась ко мне, ее всю трясло, и мне ее дрожь передавалась. Я никогда таких слов не слышал. «Забери меня с собой, — повторяла. — Я буду твоей. Хоть сейчас, прямо здесь. Не думай, что должен будешь на мне жениться, мне этого не надо… только уехать с тобой». Стояли у чьего-то глухого забора, уже было темно, фосфоресцировали цветущие вишни. Вдруг ливень, молнии, укрыться негде. Вода текла по лицам, по губам, примешивалась к поцелуям. И ее грудь в ладони… впервые было такое… Но тут свет фар нас выхватил из темноты, как пойманных — не расслышали за шумом ливня мотор. Она вырвалась, побежала…