Лучше Ницше, чем никогда

НГ Ex Libris, 08.07.19

Мир как текст – ницшеанский концепт, и это не метафора, а руководство к действию. Писать текст (интерпретировать мир) надо самому. И способны к этому, увы, немногие. Большинству нужны готовые рецепты. Не случайно Заратустра уже в своей первой речи говорил о «последнем человеке». «Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким». ««Мы ставим свой стул в середине, – говорит их («последних людей» – А.Б.) ухмылка, – одинаково далеко от умирающих воинов и от довольных свиней». Но это посредственность, хотя и называют ее теперь умеренностью»». Заратустра ищет и находит перспективу: он противопоставляет «последнему человеку» сверхчеловека. И мы не скроем, что если уж речь зашла о текстах, то нашей задачей будет противопоставить и «писателям для последних людей» сверхписателей. Рассудит история? Рассудит, прежде всего, битва. И битва возвращается.

Бодрит свежий ветер. Пора проветрить времена. «Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!» «Сколь многое еще возможно!» Так говорил Заратустра.

Ницше – самый русский из европейских писателей. Ницше – Достоевский наоборот. Он признавал это сам: «…странно, но я ему благодарен, хотя он неизменно противоречит моим самым сокровенным инстинктам». «Достоевский – это единственный психолог, у которого я мог кое-чему научиться; знакомство с ним я причисляю к прекраснейшим удачам моей жизни». Вслед за Достоевским (и, конечно, вслед за Шопенгауэром) Ницше продумывает самые трагические основы жизни. И – делает прямо противоположные выводы. Ницше «узрел обратный идеал: идеал веселейшего, полного жизни и мироутверждения человека, который не только научился мириться и ладить с тем, что было и есть, но хочет его повторения». Он возвращает (в силу вечного возвращения – не так ли?) древнейший герметический принцип «Что вверху, то и внизу. Что внизу, то и вверху». Он разрешает и себе (и нам) бросаться в разные стороны. Твои вершины – это твои пропасти и наоборот. Из твоих скорбей да поднимутся твои радости.

«Кое-чему научил» его и Лермонтов, правда, все с той же герметической «точностью до наоборот»: «Совершенно чуждое мне состояние – эдакая западноевропейская пресыщенность: описано совершенно очаровательно, с русской наивностью и подростковой умудренностью…». Это о «Герое нашего времени» (в «Ecce homo» русский фатализм, тем не менее, предлагается как последнее лекарство). И – как воскресение – из «Отцов и детей» Тургенева высекается «истовая вера в неверие».

Вполне вероятно, что русская литература подтолкнула Ницше не только к обдумыванию его основополагающих концептов, но и к выражению их в литературной форме. Его не устраивала философия как система – он видел в этом «недостаток честности». «Так говорил Заратустра» – и поэма, и философский роман, и книга притч. Да ведь и для нас, для русских, система всегда пагубна. Наша философия – это наша литература. Быть может, потому что нами движет другой род познания? Быть может, потому, что нами движет наша чрезмерность?

Трагедия – по Ницше – рождается из духа музыки: «новая форма познания – трагическое познание, которое, чтобы быть вообще выносимым, нуждается в защите и целебном средстве искусства». О, эта целебная сила иллюзий! А ведь он и Гоголя обожал, в один ряд ставил с Байроном и По. И – еще двадцатилетним – положил на музыку «Заклинание» Пушкина.

Итак, осмелимся заявить: трагический род познания у Ницше рождается не просто из духа музыки, но, вопреки всем сократовским чертям, из духа русской литературы.

Увы, мы, русские, прозевали Ницше. Проиграли мы нашего Ницше. «Серебряный век» проиграл. Хотя и спорили о нем и обожали его тогда даже больше, чем Соловьева. Но – промахнулся «Серебряный век». Матушка Россия промахнулась. Вместо славянина Ницше попал в нас немец Маркс со своим социализмом. А акмеизм и символизм (о, Аполлон и Дионис!) пали, затоптанные ордами соцреализма. Даже футуризм с его «переоценкой ценностей» (опять же ницшевский концепт) сдался на откуп «массовым богам». Растаяло «Облако в штанах», штаны запахли гимнастеркой. «Переоценку ценностей» довершил Октябрьский переворот. Грешна матушка Россия! Уж не православие ли подкачало? Недаром слово «грех» и означает – «попадание мимо мишени». А ведь как прицеливались…

Увы, ницшеанская стрела просвистела мимо. Ну, разве что, слегка задела. И (о, вечное возвращение!) «вернулась» в западную мысль. Ницше «попал» в Хайдеггера, Делеза и Фуко… «Попал» и в литературу, лучшие западные писатели – ницшеанцы. Его мысль «поражает» («порождает») литературу Кафки – первая настоящая вещь Кафки, «Приговор», инициирована последними вменяемыми словами Ницше, записанными на латыни: «приговариваю тебя жить жизнью дьявола». Без фундаментальной мысли Ницше немыслим Джойс – «Бытие и мир от века можно оправдать лишь как эстетический феномен» – чем не кредо автобиографического героя, Стивена, порвавшего с религией? И даже беккетовский абсурд как потеря смысла отсылает опять же к Ницше: «Что значит нигилизм? – Что высшие ценности теряют цену. Что цели нет. Что нет ответа на вопрос «Почему?»». Опять же, Борхес, Томан Манн, Камю… С Ницше появляется загадка, что мы не знаем истины, и его убеждение, что с истиной мы можем лишь экспериментировать, гадать. Что мы можем ее лишь симулировать. Эту мысль подхватит Бодрийяр: «Симулякр есть истина, скрывающая, что ее нет. Симулякр есть истина».

А что же русские? Ницшеанская стрела просвистела мимо… А ведь так хотел «попасть» в нас: «Мыслитель, на совести которого лежит будущее Европы, <…> будет считаться с евреями и с русскими как с наиболее надёжными и вероятными факторами в великой игре и борьбе сил».

Так вернется ли? И не самое ли время ницшеанской стреле возвратиться именно в Россию? Ведь «Господин Годо сегодня не придет».

В нынешние времена бал в России правят «манагеры». И литература с философией не исключение. Посредственность – причина всех зол. Глупость любит все упрощать. Боится она всего сложного, непонятного, боится признать она, что причина всех общественных бед – прежде всего, «последний человек». «Опирайтесь на костыли!» – вот все, что может сказать посредственность. А костыли спокон веку все те же: религия, церковь, общественные идеалы, моральный закон и, разумеется, государство. Впрочем, так было у нас всегда, о чем писал еще и Достоевский от лица героя «Записок из подполья»: «ни с кем и ни с чем не примиряться, но в то же время ничем и не брезгать». Посредственность обожает фразу, она же знает «как все устроено на самом деле», поэтому обожает фасад. То, что за фасадом, всегда сложнее. Но и здесь есть готовые протезы-образцы. ««Что есть любовь? Что есть созидание? Что такое страсть? Что такое звезда?» – спрашивает последний человек и… моргает».

Проблему о человеке сегодня можно ставить только со стороны проклятых вопросов: всего самого сложного, непонятного, иррационального и перверсивного (в самом общем смысле слова). И надо искать выражению этой загадки о человеке адекватную форму. Язык славен своим молчанием. Умалчиваемое не называется. Но заурядность хочет готовых ответов и решений. Она обожает все подверстывать под канон. Проблему посредственности надо ставить и с точки зрения конца человека как изовравшегося морального существа. И именно так ее и ставит Ницше, когда говорит о своем сверхчеловеке. И именно так ее следует «перепостить» и сегодня для всех авторов самих себя, противопоставляя писателям для последних людей – сверхписателей. Ницше в «Так говорил Заратустра» инспирирует сверхчеловека через литературную форму. Но послание его метафизично. Поэтому сегодня сверхчеловека (и сверхписателя) надо инспирировать заново не столько как форму, а как, прежде всего, метафизическое действие (вот где истинно опасные и рискованные игры!) – надо не побояться сыграть в вечное возвращение равного, и победить, сбросить с плеч посаженного нам «манагерами» карлика. И Ницше дает нам инструменты, это он, а не гештальт-терапевты, изобретает перспективизм. «Рассматривать с точки зрения больного более здоровые понятия и ценности, и наоборот, с точки зрения полноты и самоуверенности более богатой жизни смотреть на таинственную работу инстинкта декаданса». Точка зрения – вот секрет! Да это же почти наше, русское. Не только Достоевский, но и Рублев и Феофан Грек – обратная перспектива. И опять – с точностью до наоборот. Но мы уже знаем: «Что вверху, то и внизу. Что внизу, то и вверху». Перемещать перспективы – так становится возможна «переоценка ценностей». Чтобы победить заковывающих нас в кандалы «манагеров», надо, прежде всего, увидеть себя без кандалов.

О чем же умалчивают, все эти «писатели для последних людей», возглавляемые «манагерами»? О том, что творится за ширмой их общественного договора. «Литературы самой по себе нет, – перемигиваются они. – Литература это театральная постановка. И она должна быть, прежде всего, правильной. Текст вторичен. Надо верно выстроить проект, пиар и взаимовыгодный обмен. Ловкость рук и никакого мошенничества – технические решения побеждают повсюду. А талант? Да здравствует успех как мерило таланта! Но где есть мерило, там не забывают и об умеренности. Среднее – сегодня мера всех вещей. С усмешкой смотрит «писатель для последних людей», этакий «писдляпос», на сверхписателя (и с ненавистью в сердце): «Он хочет остаться с тяжестями проклятых вопросов? Он так и останется с ними внизу». «Писдляпос» не понимает, что с тяжестями поднимаются. Но самое тяжелое сегодня – это и самое сложное. Многого не понимает «писдляпос». Сложный мир не для него. Он хочет упрощений и он упрощает. Но еще Элиот говорил: «центр больше не держится». Добавим: бог больше не держит. Зато все держится на мне, восклицает «писдляпос». И – по-своему – прав.

«Весело наблюдать игру всевозможных фантазмов как игру «природы» (сущего)», – язвит Ницше. Да! Все, что подобные писатели называют «современной литературой» – не более, чем фантазм. И он «узаконен» только литературной властью «манагеров». Звериная суть заурядностей (а их всегда подавляющее большинство) – оттеснять и замалчивать все яркое. На фоне яркого бездарности не засветиться. «Лишь бы не прорвался опять Заратустра и не назвал нас всех по именам», – страшный сон всех «творцов» современной литературной реальности. Увы, проблема «объекти-ква-ква-ции» успеха «писдляпосов» скрыта не только на поверхности болотца. Не только в литературной ряске дело. «Сердце» подобных писателей – в «теле без органов» «последнего человека». Ведь для него они и пишут. Сердце «последнего человека» они протезируют шунтами «последних идей». «Писдляпосы» ссылаются на самого Платона. Ведь первый протез истины – идею – изготовил именно он. Мы могли бы подсказать им сослаться и на Парменида, который на основной вопрос метафизики – «что есть сущее?» – ответил: «сущее есть». Вот за это «есть» и цепляются «манагеры» всех времен («раз мы есть и мы держим власть, значит, мы и есть сущее»). Но можно также напомнить «писдляпосам» и о Гераклите, который ответил на основной вопрос метафизики по-другому: «сущее это перемены». Вот чего всегда так боялись «манагеры». Они боялись и боятся перемен. Им на руку и «долгое государство Пу», даже если они его и критикуют, отчего, заметим, оно стоит почему-то только крепче. Сам Платон как автор «Государства» всегда боялся всего того, что не есть идея, того, что на сегодняшнем языке мы называем смыслом и событием. Он боялся непонятности изменений, оттого и настаивал на статике идей. Он был против становления (смотри его диалог «Кратил»). Платон постулировал оригиналы. И дозволял лишь копии. Он боялся непредсказуемости становления, фундаментальной непохожести его «результатов» на свыше данные оригиналы. Вот и наши «писдляпосы» настаивают на оригиналах. Да ведь и «духовные пастыри» призывают нас быть, пусть плохими, извращенными, грешными, но, прежде всего, копиями. Они всегда хотели отпускать копиям грехи, именем оригинала. Изо всех сил они всегда стремились замолчать самое проблематическое – что никакого оригинала нет. Что мы можем лишь экспериментировать с «оригиналом». Что наша свобода – это воображение. «Жизнь же истинная, безгрешная – в вере, то есть в воображении, то есть в сумасшедствии» (Лев Толстой). «Вера в форме, неверие в содержании, следовательно, моральный парадокс» (Ницше).