Лучшее из "Молот и Болтер"
Шрифт:
Режущий удар рассекает локоть правой руки. Я даже не вижу, откуда он был нанесен. По алебастрово-белой броне бежит кровь, растекающаяся по разбитым плиткам. Правая рука бесполезно повисла, но, невзирая на боль, я продолжаю удерживать штурмболтер.
Он входит в поле зрения. В движениях легкомысленная медлительность. Он лишил меня силы, обездвижил и теперь, убивая, хочет заглянуть мне в глаза. Он останавливается на расстоянии двух шагов и смотрит зелеными глазами сверху вниз. Острие клинка поднимается на уровень глаза. Он переносит центр тяжести, готовясь вогнать меч мне в глазницу. Это смертельный удар и тот шанс, которого я ждал.
Я вскидываю левую руку ударом, который приходится ему под правое колено. У кулака больше нет силового поля, но это
Фокрон падает, сжимающая оружие рука отклоняется в сторону. Я поднимаюсь на ноги, из последних сил сжимая штурмболтер. Нужно совсем немного. Мне надо всего лишь нажать на спуск. Выпущенные в упор разрывные заряды рвут его руку в клочья. Прежде, чем он успевает среагировать, я двигаюсь и высаживаю остаток магазина штурмболтера ему в левую руку.
Он барахтается в луже крови и кусков доспеха. Ставлю колено ему на грудь и хватаюсь левой рукой за рога на шлеме. Замки визжат и трещат, пока я сдираю шлем с головы. На какую-то секунду я ожидаю увидеть лицо чудовища, монстра, который меня породил и вынудил стать тем, кто я есть. Но под шлемом лишенное шрамов лицо космического десантника с резкими чертами, с него на меня смотрят темные глаза. Под левым глазом у него небольшая татуировка в виде орла, чернила выцвели до тускло-зеленого цвета.
Я поднимаю руку и снимаю шлем. В воздухе пахнет стрельбой и кровью.
— Фокрон, — говорю я. — За твою ересь и преступления против Империума человечества я приговариваю тебя к смерти.
Он улыбается.
— Да, ты победил. Сегодня Фокрон умрет.
На краю зрения происходит движение.
Я поднимаю глаза. Из углов комнаты за мной наблюдают фигуры. Они одеты в синие доспехи, часть из которых чиста и ничем не украшена, на некоторых вычеканены знаки змеи, а другие увешаны символами ложных богов. Они следят за мной светящимися зелеными глазами. Среди них человек обычного роста, завернувшийся в плащ с меховым воротником, его лицо скрыто за серебристой маской. В моей памяти мелькают образы человека в маске, стоявшего на фоне горящей Геспасии и появившегося во вспышках выстрелов на борту «Несокрушимой Мощи».
Человек делает шаг вперед. Его аугметическая правая рука сжимает иглометный пистолет с тонким стволом. Пока он идет ко мне, раздается пощелкивающее урчание шестеренок и пневматики. Фигура поднимает левую руку и снимает серебряную маску. Я смотрю на него. У него мое лицо.
Игольчатый дротик попадает инквизитору в левый глаз. Яд убивает его прежде, чем он успевает вздохнуть. Он медленно оседает, громада доспеха с грохотом бьется о плитки пола.
Мы двигаемся быстро. У нас всего несколько секунд, чтобы выполнить задачу, и мы не можем допустить ошибки. С тела инквизитора по частям снимают броню, фиксируя обнаруженные ранения. Пока мертвеца освобождают от доспеха, я снимаю собственную одежду и снаряжение. Раздеваюсь, пока здесь не оказываются двое почти одинаковых людей — один мертв и истекает кровью на полу, а другой стоит, пока его единокровные братья завершают свой труд. Моя аугметика и каждая деталь заново перелепленной плоти соответствуют человеку, который лежит на полу мертвым. Годы искусного изменения и подгонки плоти означают, что мой голос — это его голос, каждая моя привычка, каждое движение — все это его. Остались только раны, которые были аккуратно нанесены так, чтобы причинить боль, но не убить. Я не кричу, пока братья по Легиону режут меня, хотя это не менее больно, чем было для него — мертвеца, чье лицо я ношу. Раны — последний штрих. Моя кожа скрывается под скользкой от крови терминаторской броней, и между мной и мертвым инквизитором исчезают все различия. Мы едины, он и я.
Они забирают тело инквизитора. Оно сгорит в плазменной топке, чтобы стереть последние следы победы. Ибо это победа. Они уносят искалеченного брата, последним игравшего роль Фокрона. На его место приносят труп, его синяя броня изжевана
Фокрона никогда не было, его имя и история существовали лишь в представлении Империума и мании человека, чье место я занимаю. Фокрон существовал лишь для того, чтобы устроить эту финальную встречу. Его изображали многие из Легиона, играя эту роль, чтобы создать легенду, являвшуюся обманом. Я выйду из этой комнаты с победой, и моя слава умножится, а влияние и власть распространятся еще дальше. Десятилетия провокаций и подготовки вели к этому мигу перевоплощения, когда мы вручим Империуму победу и превратим ее в ложь. Это наша истина, средоточие нашей души, суть нашего ремесла. Мы — воины, не связанные узами правды, допущений и догм. Мы — отражение в вечном зеркале войны, непрерывно меняющееся, непостоянное и непобедимое. Мы служим лжи и властвуем над нею. Мы ее рабы, а она — наше оружие, способное победить любого врага, сокрушить любую крепость и принести одному воину победу над десятью тысячами. Я — тот, кто противостоит многим.
Я — Альфа-Легион, и мы едины.
Дэвид Эннендейл
ГИМН РАЗЛОЖЕНИЯ
Он мрачно размышлял о славе и не мог ничего с этим поделать. Заняв свое место в возвышавшейся над сценой личной ложе губернатора, Корвус Парфамен оказался окружен славой, которая принадлежала не ему. Роскошное убранство ложи, буйство алой кожи и бархата, вышитых золотыми и платиновыми нитями, было данью — избыточной данью — славе губернатора Эльпидия. Но Корвуса волновала не роскошь. Ложа воплощала собой мягкую, неистинную славу: сопровождавшую титул известность, а не свершения человека. Еще была сцена, к которой устремлялись все прожектора освещения. Она представляла собой покатый монолит, вырезанный из цельной глыбы обсидиана. На этом алтаре могли бы приносить жертвы богам, однако вместо этого он пресмыкался под ногами артистов. Он воплощал величие камня, и сегодня чествовал брата Корвуса. И это тоже не волновало того. Он не понимал, чем занимается Гургес, но по крайней мере признавал, что его брат-близнец заработал свои лавры. По мнению Корвуса, искусство тоже было своего рода свершением.
Его раздражали стены. Лишенные окон и вздымающиеся на двести метров к далекому своду потолка, они были драпированы громадными гобеленами. Это были сотканные вручную символы имперских побед. Кильдар. Степи Плануса. Ичар IV. Еще и еще. Над Корвусом возвышались воины из древних и новых легенд. Они должны были вдохновлять, привлекать глаз, пока дух воспарял от величия почестей, которые воздавала музыка. В этом колоссальном пространстве творения искусства — камень, изображения и звук — должны были сплетаться воедино во славу Императора и его легионов. Но затем поклонение сменило направленность. Ныне колоссы с гобеленов, замершие в миг триумфальной битвы, тоже склонялись перед славой Гургеса, и это было неправильно. Именно поэтому Корвус так сильно вдавливал пальцы в кожу подлокотников, что даже царапал ее.
Жена губернатора, леди Ахала, повернулась к нему, и ее многочисленные ожерелья зазвенели.
— Приятно вас видеть, полковник, — сказал она. — Вы, должно быть, очень гордитесь.
Горжусь чем? — хотел он спросить. Вкладом родного мира в крестовые походы Империума? Смешно. Как была смешна и сама Лигета. Ни на одном из сотен гобеленов в концертном зале Имперского дворца культуры не было лигетского героя. Располагаясь глубоко в Сегментуме Пацифик, вдали от основных зон боевых действий, Лигета была затронута войной лишь в отношении сбора обычной десятины граждан, передаваемой в Имперскую Гвардию. Многие из ее сыновей сражались и гибли в далеких землях, но сколько отличилось так, чтобы их помнили и чествовали? Ни одного.