Лучшее за год XXV.I
Шрифт:
Я понятия не имел, что со мной творится.
Теперь-то я знаю, что просто был молод.
Наверное, следует описать устроенную на скорую руку кухню в Логанианском крыле библиотеки. Горшки исходили паром. Элегантные темнокожие в безупречно белых перчатках сновали туда и сюда, унося блюда с рагу и возвращаясь с опустошенными чашами для пунша. Во время обеда официанты выстроились за спинами воздухоплавателей (те, хоть и оделись во все лучшее, выглядели рядом с ними оборванцами), подкладывали кушанья им на тарелки и подливали вина в кубки, вводя в смущение всех, кроме офицеров, разумеется привыкших к обслуживанию, и сам Джулиус стоял у стола наиболее
Впрочем, об этом я могу только догадываться. Из всего обеда мне запомнились, во-первых, порядок подачи блюд и, во-вторых, необычная речь, произнесенная в заключение банкета, — хотя большую часть ее я пропустил, сам увлекшись разговором, — и совсем уж неслыханная ответная речь. Больше ничего. Кухни, как и всего прочего, для меня будто и не существовало вовсе.
Порядок подачи блюд был таков:
Прежде всего, пунш «Рыбная таверна», выпитый под веселые возгласы.
Затем — устричное рагу, приготовленное моей матерью, поданное, чтобы заморить червячка, и мгновенно исчезнувшее с тарелок.
И наконец, сам обед из двух перемен, первую из которых составляли:
Жареная индейка, фаршированная хлебом, нутряным жиром, яйцами и сладкими травами.
Слоеные язычки с яблоком и изюмом.
Копченая курятина в петрушечном соусе с гарниром из вареного лука.
Ягодный мусс.
Манго.
Соленые бобы.
Сельдерей.
Соленая свекла.
Варенье из розовых лепестков.
Тушеный барашек.
Варенье из красной айвы.
Затем последовала вторая перемена:
Форель в белом вине с уксусом.
Пирог с олениной.
Тушеная говядина с овощами, фаршированная хлебом и грудинкой.
Пастернак.
Красная капуста с салатным листом.
Соленые огурцы.
Шпинат.
Жареная картошка.
Летние груши.
Варенье из белой, желтой и красной айвы.
И в заключение, после того как все убрали со столов:
Мягкие пряники.
Индейский пудинг.
Тыквенный пирог.
Печенье, миндальное и коричное.
Каждое кушанье подавалось, по обычаю того времени, сразу на многих блюдах, чтобы заставить столы и поразить обедающих изобилием. Не раз потом, когда в потоке приключений выпадали голодные времена, я, чтобы заснуть, перебирал в памяти каждое блюдо, мысленно вдыхая его аромат и воображая, будто наелся до того, что многие кушанья даже попробовать не захотел.
Так мы тратим время и занимаем ум пустяками, а между тем огромный мир стремительно ускользает в прошлое, унося тех, кого мы любили, и то, что ценили превыше всего, на скорости шестьдесят секунд в минуту, шестьдесят минут в час, восемь тысяч семьсот шестьдесят шесть часов в год!
Хватит о еде. Расскажу о речах.
Логанианское крыло соединялось с главным зданием библиотеки широкой аркой, к которой вели две лестницы по обе стороны стола библиотекаря. Такое изысканное, хотя и непрактичное устройство здания позволяло нам без труда подсматривать за тем, что происходило внизу.
Когда на стол выставили последние лакомства и сласти, официанты прошествовали вверх по двойной лестнице и направились через Логанианское крыло в маленькую пристройку, чтобы спокойно закусить остатками пиршества. Я подошел к арке задернуть занавес и, остановившись в его тени, заглянул вниз. Столы заполняли все свободное пространство зала, а два были сдвинуты вместе у восточной
93
Хогарт Уильям (1697–1764) — английский живописец, график и теоретик искусства.
Кто-то поднялся — Бидцл, надо думать — и принял позу оратора. С моего места видно было только его спину. Вилки застучали по бокалам, призывая к тишине, — на минуту зал наполнило пение сотни стеклянных сверчков.
Занавес шевельнулся, и рядом со мной оказался Сократ с тарелкой в руке и перчатками, аккуратно заложенными за кушак.
— Я что-нибудь пропустил? — шепнул он.
Я был бегло знаком с Сократом — парнем, который представлял собой идеальную противоположность своему начальнику Джулиусу: весельчак из весельчаков, в любую минуту готовый поразить чудной выдумкой и задорным хохотом. Но сейчас он был довольно серьезен. Я покачал головой, и оба мы принялись слушать.
— …Недавние недоразумения между нашими великими нациями разрешились, — вещал оратор, — и британцы вновь заняли подобающее им место в сердцах американских братьев.
Занавес снова колыхнулся, пропустив Таси. Ее лицо, по обыкновению, предвещало бурю.
Она тихо заговорила:
— Что это за чушь рассказывает Мэри — будто бы ты собрался в Висконсин работать на фабрике?
Воздухоплаватели внизу зашевелись, недоуменно переглядываясь.
Отвернувшись от оратора, я ответил:
— Я собирался с тобой попрощаться перед уходом.
— Ты с первого дня знакомства только и думаешь, как бы со мной распрощаться. Так ты что, всерьез?
— Всерьез, — признался я.
Взгляд темных настороженных глаз скользнул по мне.
— Ну еще бы, на фабрике тебя ждет большой успех!
— Таси, а что мне еще остается? На причалах для меня работы нет. Пока я живу дома, я обременяю мать расходами на мое содержание, и, сколько бы я ни трудился, ее доход не увеличится ни на единого постояльца. Ей выгоднее, если я освобожу комнату и она сможет ее сдать.
— Уилл Кили, ты дурак. Какое будущее у рабочего на фабрике? Продвижения не предвидится. У каждого владельца по пять сыновей — если освобождается место начальника, его найдется кому занять. И кроме того, они скупают все жилье в часе ходьбы от фабрики. Тебе придется одалживать семейные деньги, чтобы откупить у них дом. Ты будешь вкалывать годами, месяцами не попробуешь мяса, не разогнешь спины от темна до темна, станешь копить гроши в пыли под кроватью, и не надейся, что когда-нибудь накопишь столько, чтоб найти себе достойную жену. Потом хозяин объявит, что на его товар больше нет спроса, и выставит всех на улицу. Работы поблизости будет не найти, и вам придется продавать свои дома. И даже по дешевке их никто не возьмет, кроме того же хозяина фабрики. А тот купит по бросовой цене, чтобы через полгода нанять новых дурней, которые потратят свои жалкие сбережения на потерянный тобой дом.