Лукавый взгляд с любовью
Шрифт:
Так что в оставшиеся три недели Люба Николенко всю еду готовила сама, хотя девчонки ежедневно дежурили на кухне, оказывая ей помощь. Но какую помощь могли оказать неумехи, да еще ленивые?
Ни стипендии, ни общежития Любе Николенко не дали на том основании, что у нее, якобы, была зажиточная семья. Многим другим (не хочу называть фамилии), являвшимся единственным ребенком в семье с двумя высокооплачиваемыми родителями и жившим тут же, в городе, без трат на поездки и неустроенный быт, — материальное пособие выделили. А ей, одной иногородней, из сельской школы, с простыми рабочими родителями — отказали. Поразительно!
После первой сессии меня назначили старостой группы и вменили в обязанность собирать со студентов справки о составе семьи и доходах. Поэтому я отлично знал, что зажиточностью в Любиной семье и не пахло. Мама — работник книжного прилавка. Какие книги доставались селу и кто там стоял в очереди за ними? Это же не обувь, не мебель, не стройматериалы и не пальто с шубами. При численности села в три тысячи жителей никак нельзя было размахнуться и на неходовом копеечном товаре хорошо заработать. Отец работал слесарем-наладчиком, следовательно, получал твердую ставку. Излишне подчеркивать, что небольшие сельские предприятия не шли в сравнение с городскими производственными гигантами — ни квартир там не давали и люди вынуждены были строить и содержать дома за свои деньги, ни денег больших не платили.
Тем не менее пришлось Любе жить на съемной квартире. Тогда на это уходило 15 рублей в месяц, что составляло довольно ощутимую сумму — почти 17% средней заработной платы. Сопровождая иногда Любу в столовую, я видел, что она очень экономила на еде, тратя на обед 25-30 копеек (салат из капусты или кабачковая икра — 2 копейки, полпорции горохового супа — 4 копейки, котлеты с гарниром — 13 копеек, пара кусочков хлеба — 2 копейки, чай или компот — 2 копейки), так что в сутки еда обходилась ей около одного рубля. Так продолжалось весь первый курс, пока общими усилиями нам не удалось пробить щит несправедливости. Нам навстречу пошла прекрасная старая фронтовичка, работавшая комендантом общежития и жившая в нем. Выслушав об ущемлениях, терпящих Любой, она персонально ей ежегодно выделяла место в общежитии — под свою ответственность.
Правда, стипендию Люба начала получать сразу же после первой сессии, по итогам которой многих троечников по требованию закона отлучили от государственной кормушки и высвободившихся в бюджете денег начало хватать на долю более достойных студентов. Со второго курса Люба уже получала повышенную стипендию, а ее платили независимо от доходов семьи. И больше безденежье над ней не висело.
На лекциях мы писали конспекты, а потом по ним готовились к семинарам, коллоквиумам и экзаменам. Если что-то пропустишь в доказательстве теоремы, считай пропало — потом нигде его не найдешь, потому что преподаватели оригинальничали, не любили читать строго по учебникам. Приходилось не отвлекаться. Но разве удержишься, если где-то в лекционном зале сидит эта девочка, на которую так и тянет посмотреть и от вида которой теплеет на сердце? Первые три года, пока мы изучали общеобразовательные дисциплины, лекции читали всему потоку сразу, а это 100 человек. Вот и крути головой!
Со временем мы во всех аудиториях освоились и каждый облюбовал свое место. Я приспособился сидеть в задних рядах, тогда и Любу хорошо видел, и лектора слушал без вращения головой.
Однажды мой взгляд как бы толкнул ее и она оглянулась. Почувствовав, что краснею, я наклонился. Потом в какой-то другой день это повторилось. А потом она подошла ко мне на перемене, когда я стоял у окна, заговорила. Не помню о чем.
Вуз — не школа, это сразу стало понятно. В вузе требовалось так много разнообразных книг, что купить их все мог позволить себе не каждый. Да и не стоило этого делать, потому что повсеместно имелись читальные залы с полным набором необходимых учебников и сборников задач. Читалки были и в общежитиях, и в факультетских корпусах, и кроме того — городские, отраслевые, областные. И во всех — полно народу, только бурлящая едва различимыми шепотками и звуками дыхания тишина залегала над склоненными головами, по четыре за каждым столиком. Все студенты занимались в этих читалках, особенно иногородние.
Несмотря на то что основные книги у меня в домашнем собрании были, я иногда тоже занимался в читальных залах. Тамошняя атмосфера помогала чувствовать себя в струе, быть частью чего-то большого и сильного, лучше усваивать материал, быстрее решать задачи. Казалось, что при необходимости можно тут же проконсультироваться с соучеником, спросить что-то у других. Хотя на самом деле мне это ни разу не потребовалось. В тот день, когда Люба заговорила со мной, я пришел заниматься в читалку и сел за ее столик. А вечером впервые провожал ее на квартиру — это было в двух минутах ходьбы от читалки.
Тут можно поставить точку, потому что дальше ничего уже не менялось.
Но для любителей знать подробности могу добавить, что после третьего курса я предложил Любе пожениться. Но она отказалась — боялась близких отношений, детей и того, что это помешает окончить учебу. Решили отложить женитьбу на год. Так и получилось, что Люба первой из всех девочек в группе, а может, и на потоке обрела ухаживающего за нею мальчика, но последней вышла замуж. За четыре года наших встреч мы так проросли душой друг в друга, так сроднились, так соединили и мысли свои, и привычки, и настроения, что к моменту создания семьи давно уже были единым нерасторжимым целым. Хотя никогда не проявляли нервозности, если Любе приходилось уезжать на все летние каникулы домой. Мне нравилась наша спокойная уверенность друг в друге, непоколебимость в привязанности, которая не торопила нас никуда, не изводила ничем, а просто разливалась тихим благодатным фоном жизни, в которой мы что-то делали: учились или работали.
Помню, как сияло солнце 26 апреля 1969 года — после холодного марта с сильными пыльными бурями! Все улеглось, все прошло, настал день нашей свадьбы. Как радостно было снова видеть мир живым и теплым, прозрачным и обнадеживающим, и вступать в него уже под одной фамилией!
Раздел 2. Подарок себе и вечности
Когда Любовь Овсянникова пишет о других — людях или книгах, крупных явлениях или мелких событиях, мыслях или поступках, идеях или интересах — это всегда приятно. Нет, она не льстит и не расточает пустые похвалы, а излагает свою серьезную правду, но такую, от которой не содрогнешься в гневе и обиде, а восхитишься в радости. Секрет прост: первое — Любовь Борисовна обладает способностью выделять в людях хорошее, позитивное и на него опираться при совместной работе; и второе — не берется писать о вещах, которые ей не интересны, которые не увлекли ее. То, о чем она знает, но не пишет, находится или за гранью ее внимания, или за гранью морали и она его просто игнорирует. «Не снисходит» — как говаривала Марина Цветаева.
Она пишет так, как будто делает подарок себе и вечности.
Двум равновеликим данностям. А другие пусть сами разбираются, если захотят, сумеют и осилят. Однако велика ее вера в людей, если она предлагает им такие масштабы. И велика ее любовь к ним.
Именно от Любови Борисовны полезно набираться умения любить, потому что ей свойственно оставаться вне влияний и амбиций, жить на нейтральной полосе, держать равновесие и соблюдать меру вещей. Выделить в любом деле главную суть и говорить только о ней, даже если все остальное не нравится — вот ее творческое кредо. Способность подняться над корыстью, над капризами текущей политики, над суетой и интригами, над модой и пошлостью эмоциональной составляющей жизни и играть на струнах бесстрастной объективности — это и редкий дар и тяжелый крест, требующий упорного, осознанного, незаметного героизма. Но именно на такую жизнь она и обречена. Как соловей обречен услаждать наши души своим гениальным пением, как райские птицы призваны покорять нас совершенно фантастическими брачными танцами, как лебеди являют миру пример абсолютной верности, так и Любовь Борисовна делает то, для чего создана. Она поет, танцует и служит верности в соответствии со своей духовной природой и предначертанным ей уделом.
Наверное, трудно однажды сгореть, метеоритом пролетая по высокому небу. Так сгорели первые герои-мученики, не отказавшиеся от своих убеждений. Но мы знаем о них, помним их, воздаем им благодарностью.
А легче ли оставаться на земле, юдоли слез и порока, всечасно сдерживать наступление холода и тьмы, зная прекрасно, что подвиг этот останется безвестным и невознагражденным? Легко ли, понимая, что ты лишь капля в океане добра и света, продолжать делать свое дело?
Эти несправедливости, конечно, не останавливают тех, кто мыслит категориями неба, высшего порядка, сравнимыми по значению с вечностью.