Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь
Шрифт:
Увы, язык в Риме жалил пострашнее меча. Она вспомнила, как невинная шутка в адрес Хуана стоила одному из гостей во дворце Сфорца жизни. Опасность представляли не только мимолетные обиды, но и дела сердечные. Что плохого сделал Педро Кальдерон? Лишь любил ее. Альфонсо даже в доме ее отца не мог чувствовать себя в безопасности. Рим. Вспоминая его теперь, Лукреция вздрагивала: паутина интриг в коридорах между Санта-Мария-ин-Портико и Ватиканом, лживое дружелюбие гонцов и дипломатов, презрительные насмешки, спрятанные за широкими улыбками. Все было ненавистно, все внушало страх. Как они набросятся на нее, когда она вернется! Она уже сейчас чувствовала сладкий
«Я не вернусь. Я останусь жить здесь вдовой и буду заботиться о сыне».
Разумеется, ей не позволят так поступить. Если не смерть и не замужество, остается только монастырь.
«Самая несчастная из всех герцогинь» – так подписывала Лукреция свои письма отцу. Чезаре она и вовсе не писала. Впервые в жизни она потеряла с ним всякую связь.
В конце октября герцог Валентино отправился на войну и планировал пройти чуть северней Непи с армией за спиной, однако на этот раз из осторожности приказал разбить лагерь за пределами города.
Если Чезаре и мучила совесть, у него не было времени к ней прислушиваться. Альфонсо еще лечил свои раны, когда он выбрался инкогнито из Рима, чтобы встретиться с послом Франции и надавать ему множество туманных обещаний. В ответ король Людовик предоставит для его новой военной кампании триста человек пехоты и двести кавалеристов. Чезаре продлил контракты с кондотьерами, и на улицах Рима неожиданно появилось множество испанцев: грубых, сильных мужчин, которые прослышали, что можно заработать денег – достаточно лишь оставить отпечаток своего пальца на контракте.
Их преданность и борцовские качества не вызывали сомнений. Чезаре нужны были только деньги, чтобы им заплатить. В сентябре в коллегии кардиналов прибавилось двенадцать человек. Двенадцать! Все они были достойными кандидатами – Чезаре хорошо знал церковь и не стал бы совершать глупостей, – но они с восторгом заплатили за то, чтобы стать членами эксклюзивного клуба под названием Ватикан. Вечером после избрания все собрались на роскошный ужин в его апартаментах (у папы в тот день были другие дела). В казне Борджиа прибавилось сто двадцать тысяч дукатов, что, по мнению советников – в том числе и бывшего учителя Чезаре, а ныне нового кардинала, достаточно для финансирования военного похода на протяжении четырех-пяти месяцев. Как кратко и точно подметил д’Алегре: война – дело дорогое.
Не успела армия выйти из Рима, а Чезаре уже одержал одну победу. Маленький, но процветающий город Чезена, располагавшийся по соседству от Фаенцы и Форли, захотел сдаться сыну папы. Это была мудрость прагматиков: Венеция, получившая обещание помощи в войне с турками, отказалась поддерживать крупные города Романьи, и папа отлучил от церкви их правителей. Граждане Чезены знали, что лучше сдаться сейчас и с миром, чем позже и после жестокой битвы.
Лукреция получила письмо о приезде брата лишь за несколько дней до его появления, так что не было уже никакой возможности отказать ему. Фрейлины, хоть и старались не подать виду, впали в ужасное волнение. Восемь недель в провинции прошли приятно, и они рады были видеть, что их хозяйка вновь повеселела, однако все они привыкли жить при дворе, созданные для мира нарядов и флирта, и уже давно были лишены и того, и другого.
Чезаре привез с собой несколько своих самых очаровательных полководцев (Микелетто среди них не было). Молодые мужчины в шляпах с перьями, в бархатных камзолах, со сверкающими сталью мечами наперевес сразу заставили женские сердца биться чаще. Они отправлялись на войну и больше всего сейчас хотели насладиться восхищенными взглядами красивых женщин.
Даже Санча, клявшаяся, что никогда не войдет в одну комнату с убийцей, сменила гнев на милость. За обедом она сидела между двух испанских капитанов, которые без устали сражались за ее внимание. Ее скандальная известность, ее красота и новый внутренний свет не оставили никого равнодушными, и, поворачиваясь то к одному, то к другому, она начала вспоминать, каково это – жить без слез. Разве можно было ее в этом винить?
Чезаре и Лукреция, напротив, вели себя как незнакомцы. Они поприветствовали друг друга вежливыми объятиями, но он почувствовал, как она напряжена, как неподатливо ее тело. Она сделала так, чтобы они сидели по разные стороны стола, и пусть он часто смотрел на нее, она не отвечала на его взгляды, хотя, разумеется, не могла не замечать их. Как и все остальные. Трудно было не заметить Чезаре Борджиа. Весь в черном (не в знак траура, а как дань моде), он и распространял вокруг себя энергию, и притягивал всеобщее внимание. Он выглядел исключительно хорошо: на лице ни следа от алых пятен, боли больше не мучили его. Он привык ощущать себя неуязвимым, и когда болезнь отступала, ему – да и никому другому – и в голову не приходило вспоминать о ней. Как бы то ни было, стоило всем разойтись по своим комнатам и оставить их с Лукрецией наедине, неловко почувствовал себя как раз он.
– Ты хорошо выглядишь, дорогая сестра, – сказал Чезаре. Не то чтобы он хотел начать со лжи, но ее хладнокровие обескураживало: любимая сестренка, которая сама бежала к нему в объятья с обожанием в глазах, теперь исчезла, а место ее заняла спокойная, почти чужая женщина, которая, казалось, сама стояла у себя за спиной и следила за своим поведением.
– Спасибо, – сказала она. – Я… понемногу успокаиваюсь.
– Да. Здесь очень умиротворяющая атмосфера. – Он посмотрел в окно. – Мне привычней находиться за стенами крепости и слышать выстрелы пушек.
– А если бы ты сейчас находился за стенами, – сказала она просто потому, что нужно было что-то сказать, – сколько времени потребовалось бы, чтобы разрушить эти стены?
– Четыре-пять дней. Может, дольше. – Разумеется, он уже думал об этом. – Сангалло отлично укрепил их, но это было двадцать лет назад. Наши новые пушки бьют дальше, а крепость уязвима с севера.
– А люди внутри? Каково это: находиться в осаде?
– Говорят, это все равно как попасть в страшную грозу, когда с неба падает сама смерть. За грохотом не слышно даже самого себя. Даже своих мыслей. Люди сходят с ума. – Чезаре пожал плечами. – Словом, почти так же плохо, как твои слезы, – попытался пошутить он.
Она не улыбнулась.
– Что ж, – он снова пожал плечами. – Может, обстрел все-таки немного хуже.
Откуда-то из сада раздался тихий смех. Похоже, одна из фрейлин показывала капитану, какая красивая в этих местах луна. Ах, эта беспечная музыка придворных ухаживаний! «Мне никогда больше не испытать ничего подобного», – подумала Лукреция. Затем одернула себя. На жалости к себе далеко не уедешь. Снова воцарилось молчанье. По негласным правилам теперь ей следовало спросить об отце: его здоровье, настроении. Ходили слухи, что Джулия Фарнезе вернулась в Рим. Она сама стала вдовой после того, как на ее мужа обрушилась крыша загородного дома. Лукреция задумалась, много ли слез пролила по нему Джулия.