Луна и солнце

Макинтайр Вонда Нил

Люсьен слегка натянул поводья, напомнив арабской кобыле о своей нерушимой власти. Пусть порезвится, но сбросить себя с седла он не позволит, особенно теперь, когда его нога почти зажила, да еще на глазах у всех этих парижских дворян и дам, торговцев и мещанок. Все они принадлежали к более высокому классу общества, нежели те, кому он от имени короля регулярно раздавал милостыню, но все же они знали его лично или, по крайней мере, слышали о нем. Они кланялись, когда он проезжал мимо, а он притрагивался к полям шляпы.

Люсьен старался

не предаваться сожалениям по поводу выбора Жюльетт. Она хотела остаться с ним, но он не мог пообещать ей то, чего она так страстно желала. Всякий раз, когда недуг огненными клещами терзал его тело или, хуже того, боль обрушивалась на него в минуты и часы, когда он не смел ни сказать вслух о своих страданиях, ни чем-то облегчить свои муки, он возобновлял свою клятву не вступать в брак и не иметь детей.

В проезде под северным флигелем дворца Мари-Жозеф взяла из рук Жака поводья Заши и поднялась по лесенке. Хотя, когда Мари-Жозеф скользнула в седло, Заши стояла как вкопанная, кобыла напряглась, каждой частичкой своего естества стремясь кинуться с места во весь опор через версальские сады в лес. Она помахивала черным хвостом, точно флагом.

«Какая жалость, напрасная трата ее усилий, — подумала Мари-Жозеф, — на такой прекрасной лошади ездить всего-то из дворца и опять во дворец». Жак передал ей ящик с живописными принадлежностями.

Послышалось цоканье копыт по булыжнику, эхом отдававшееся от стен. К ней подъезжал граф Люсьен.

— Доброе утро, мадемуазель де ла Круа, — приветствовал он ее.

— Доброе утро, граф Люсьен, — холодно ответила Мари-Жозеф. — Полагаю, вчера вечером вы были окружены всевозможными удобствами.

— Да, я действительно ни в чем не нуждался, все отвечало моим желаниям, благодарю вас за заботу.

Он отвечал с безупречной учтивостью, и Мари-Жозеф невольно сделалось стыдно за свою грубость. Ей не пристало судить графа Люсьена за его любовные связи или за его грехи. Он ничем не заслужил ее гнева, он всего-навсего не скрыл от нее правду. Она смутилась, но не могла даже попросить прощения, так как он не казался оскорбленным.

Надеясь искупить свою вину, она открыла ящик с живописными принадлежностями и подала графу Люсьену эскизы медали. Он проглядел их, изумленно приподняв одну светлую бровь.

— Они подойдут? — спросила она.

— Не мне решать. Выбирать будет его величество.

— Мне казалось, что они недурны, — не без резкости заключила она.

— Они превосходны, — откликнулся он, — и я ни минуты в этом не сомневался. Но подойдут ли они для медали, будет решать король.

— Благодарю вас за высокую оценку моих усилий, — улыбнулась Мари-Жозеф. — И за камертон, он прибыл без приключений.

Его доставил лакей, а не месье Гупийе.

— И за чудесный клавесин.

Играя на этом инструменте, она чувствовала, как растет ее исполнительское мастерство.

Заши выгнула шею и ударила по булыжнику

передней ногой. Зазвенела о камень подкова, проезд огласился эхом.

— Ей хочется побегать, — предположила Мари-Жозеф.

— Ей хочется нестись во весь опор, наперегонки. Для того ее и вывели. А побегать она сможет завтра или послезавтра — его величество вместе с прочими придворными приглашает вас на охоту.

— Чудесно! — воскликнула Мари-Жозеф. — Я хотела сказать, приглашение его величества — огромная честь для меня, и я принимаю его с благодарностью.

После церемонии королевского пробуждения, пока его величество совершал утреннюю молитву, Люсьен провел час, разбирая доклады и петиции, потом прошелся по парадным апартаментам.

Вокруг все сияло воском, свежей краской или обновленной позолотой. Повсюду, на створках дверей и на стенных панелях, сверкал королевский солнечный диск. Золотисто-желтые цветы украшали каждый шандал и каждый стол, превращая парадные залы в подобие сада. С наступлением сумерек слуги обирали увядшие цветы и расставляли раскидистые канделябры с новыми свечами.

Карусель была призвана показать чужеземным монархам, что Франция и Людовик Великий, невзирая на войны, нисколько не утратили величия и могущества.

Люсьен вошел в покой, где приготавливали костюм, в который его величеству предстояло облачиться перед Каруселью. Придворные шорники суетились возле гигантского чучела боевого коня.

Его величество стоял на невысоком помосте, в одной рубашке и чулках. Придворный портной и придворный башмачник, пятясь, отступили, унося королевский костюм в свои мастерские.

— Здравствуйте, месье де Кретьен! Пожалуйста, подождите минутку, — произнес Людовик. — Сыновья, племянник, дайте мне на вас полюбоваться! А где же мой братец?

Монсеньор великий дофин в костюме американского дикаря, Мэн — перса, а Шартр — египтянина поспешили к Людовику. Персидский и египетский наряды весьма позабавили графа Люсьена, так как ничем не напоминали те, что ему случалось видеть в Персии и Египте. Персидский кафтан Мэна отличался изяществом, а серебряный газовый тюрбан хорошо его дополнял. Бархатную ткань украшали узоры, скопированные с молельного коврика. Как и прочие платья герцога, кафтан скрывал горб, а толстая подошва одного башмака удлиняла короткую ногу.

«Его величество, возможно, и рассмеялся бы, — подумал Люсьен, — но мадам де Ментенон точно ужаснулась бы, узнав, что кафтан ее любимого приемного сына испещрен исламскими символами».

Он вовсе не собирался сообщать ей об этом и надеялся, что те немногие, кто способен заметить эту деталь, окажутся достаточно сообразительными и промолчат.

Месье дю Мэн несколько раз повернулся, чтобы отец мог хорошенько его рассмотреть, и поклонился, картинно прижав ладонь сначала ко лбу, а потом к сердцу. Его величество снисходительно кивнул в знак одобрения.