Лунная радуга. Этажи(Повести)
Шрифт:
Она слезла с дивана, подошла к окну. Распахнула раму. По дороге шел наряд караула. Солдаты были заспанные и сутулые… Потом заржала лошадь. Мимо проехала телега водовоза. С полковой пекарни утренний ветерок, тихий, приносил запахи свежего хлеба. В штабе в крайнем окне уже горел свет. И явственно слышался стук пишущей машинки…
Ракушка
Они подружились в вещевом мешке, и с тех пор ракушка пахла махоркой. Надо было закрыть глаза и проникнуть в память глубоко-глубоко, напрягаясь до боли,
Лиля пристально смотрела на ракушку незнакомым мне взглядом, наконец, поднесла ее к уху. Качнув головой, тихо сказала:
— Шумит.
Распахнутые створки окна касались рябины. Надломленная ветка свисала к земле, вместо листьев на ней темнели узкие коричневые трубочки, а между ними — ярко-красные грозди. Это особенно бросалось в глаза. На остальных ветках плоды были еще зелеными.
Воздух в комнате отдавал нафталином. Соседи вытаскивали купленный у Лили сервант. Хлопья пыли, притаившиеся за сервантом, зашевелились. В комнате стало просторно и неуютно.
В окно я видел кусок улицы, «газик» с поднятым капотом и промасленный зад шофера Коробейника, склонившегося над мотором…
Лиля спрятала ракушку в сумку, где лежали деньги и вызов из Института кинематографии. Она вновь решила попытать счастья. И я предчувствовал, что ее примут на художественный факультет. У меня было такое предчувствие.
Вошел Мишка Истру. Принес полный котелок малины. Сказал:
— Сбереги котелок до Москвы. И угости малиной самых красивых абитуриенток. Передай, что Мишка Истру думает о них и кланяется им земным поклоном.
Лиля усмехнулась, поставила котелок на подоконник.
— Надо сесть, — сказала она.
Стульев нет. Лиля присела на чемодан, а мы с Мишкой на корточки. Юбка у Лили была короткой, и Мишка, не стесняясь, разглядывал коленки. Я поднялся и сел перед Мишкой. Лиля ничего не поняла.
Коробейник просигналил, потом крикнул:
— Готово!
Я взял чемодан, Лиля — сумку.
На улице душно. Соседи выглядывают в окна. Я и Лиля садимся в «газик», на заднее сиденье. Мишка остается на дороге. Он поднимает руку. Мы поворачиваемся и смотрим на Мишку до тех пор, пока пыль не заслоняет его от нас.
— Забыли котелок, — сказала Лиля.
— Вернуться? — равнодушно спросил Коробейник.
— Не надо, — качнула головой Лиля. У нее была такая привычка — качать головой. И еще много других привычек, менее заметных. Человек — сплошные привычки, уверяют специалисты. Сплошные и неповторимые.
Коробейник поправил зеркальце так, чтобы видеть заднее сиденье. Мне не по душе разъевшаяся физиономия нашего шофера. Я о удовольствием проводил бы Лилю пешком, но до станции семнадцать километров.
Мы сидели на расстоянии друг от друга, молчали… Потом я нашел Лилину руку и сжал ее… Машина быстро ехала лесом. Но вот мотор словно поперхнулся. Мы остановились. Коробейник вылез. Поднял капот. Ворча, стал возиться в моторе. Я придвинулся к Лиле. Она отстранилась рукой — не делай глупостей! Коробейник захлопнул капот. Сказал мне:
— Подтолкни.
Я выбрался из машины, уперся руками в теплый корпус.
— Сильней! — крикнул Коробейник. — Еще немножко…
Нажал что было сил… Чихнув, машина рывком сорвалась с места. И я во все свои сто семьдесят пять сантиметров растянулся на дороге. Когда встал, машина катила уже далеко. Скоро я совсем перестал ее видеть… Все было настолько неожиданным, что, пожалуй, лишь спустя минуту я сообразил, что случилось. Коробейник бросил меня на дороге. Скот! Разумеется, Лиля заставит его вернуться. Но мне было обидно — так глупо попался.
Я стряхнул пыль, сел на камень и стал смотреть вниз. Земля была серой, словно выстланная халвой. Я не знаю, почему в ту минуту вспомнил халву. У меня так бывает…
Однажды, когда сдавал экзамены в МГУ, я ехал в метро. Теснота. Но я стоял в дальнем конце вагона и смотрел поверх голов, и вагон вдруг показался очень длинным. А лампочки на потолке сидели так тесно, словно пуговицы на жилетке. В сорок седьмом году отец привез из Кореи костюм с жилеткой. Меня поразило такое количество пуговиц. Только они были черными… А лампочки белыми. И все равно я мог сравнить их лишь с пуговицами на жилетке.
А вот и машина. Она затормозила около меня и начала разворачиваться. Лиля открыла дверку. Усаживаясь, я спросил:
— Чем объяснить эти дешевые фокусы?
— Он тебя не любит, — сказала Лиля.
— Если б полковник Донской не пошел в его отделение, — сказал Коробейник, — он бы до сих пор ездил в этой машине.
— Он спас человека, — сказала Лиля.
— Игнатову нужно было следить за своими солдатами… Чтобы они не прыгали, как обезьяны, — возразил Коробейник.
— Все верно, — сказал я.
— Отправляйся поезд на час позже, я пошла бы пешком, — заявила Лиля.
— Мне приказано отвезти… Я выполняю приказ.
— Быстро меняются люди, — сказала Лиля. — Когда отец был жив… Коробейник ходил — сама услужливость…
Коробейник недовольно засопел, ничего не ответил. До станции в машине никто не сказал ни слова.
Блеснуло озеро. Вдоль берега рядами стояли крытые дранкой дома. У двухэтажного кирпичного здания, где размещались почта, сберкасса и продовольственный магазин, машина свернула влево, и сразу стали видны станционные пути и два поржавевших семафора.
Старик в серой навыпуск рубахе, переходя улицу, попятился назад, пропуская машину. На левой руке у него блестела вязка свежей рыбы. Не диво для здешних мест…
Поезд приходил в шестнадцать тридцать две. Он стоял ровно три минуты — этого было вполне достаточно, чтобы выбросить почту и принять одного-двух пассажиров. Поезд непривычно куцый: четыре вагона. Я приехал сюда в таком. А через двадцать минут в куцем поезде уедет Лиля.
В станционном буфете висели плюшевые шторы и на столах стояли свежие цветы. Буфетчик, подслеповатый седой мужчина с тонкими, как хворост, пальцами, вышел из-за стойки, скорбно и даже как-то виновато пожал Лиле руку. Сказал: