Лунный бархат
Шрифт:
— А кстати, — сказал Лешка, — давно хотел спросить. А вампиры того… трахаются?
Энди прыснул и спрятал нос в ладони.
— Угу. Еще как. Надеюсь, ты Клару имеешь в виду?
— Еще не знаю, — злорадно сказал Лешка. — А по-честному?
— Ну да, да, трахаются.
— А с людьми?
— Ну, ты спросил… Ведь сам же понимаешь прекрасно.
Лешка вздохнул. Он действительно понимал, вернее, чувствовал.
— У вампиров не так, как у людей, — продолжал Энди. — Тут главное — сила, понимаешь? То, что с ней происходит. Тебе не объяснить, ты так не чувствуешь.
— Сила, сила, — повторил Лешка раздраженно. — Конечно, где уж нам так чувствовать! Мы ж не Вечный Князь какой-нибудь облезлый.
— Да не бери ты в голову…
— Ну да, бери ниже. Ладно, фигня это все. Нашли мы с тобой тему. А если серьезно, то потом все равно надо будет устроиться куда-нибудь работать. Деньги в конце концов кончатся.
— Потом еще что-нибудь придумается, Леш.
— У тебя криминальные наклонности.
— Ага, — протянул Энди, втекая в кресло. — Еще какие…
И был при этом так мил, что злиться оказалось совершенно невозможно.
Ах, какая это была классная ночь! Первая ночь по классическим меркам, сказал бы я.
Мы с Джеффри шлялись по городу, совершенно не выбирая направлений, как школьники, которые смылись с уроков — и вели себя не солиднее, было так весело! Джеффри в своем длинном черном пальто нараспашку и белом шарфе напоминал вампира Валека из фильма с Джеймсом Вудсом — и я тут же сказал ему об этом. Он, оказывается, видел этот фильм, и немедленно рыкнул в инфразвук: «Кроу, как тебя заткнуть?» — а я запихнул ему пригоршню снега за шиворот. Мы пинали банку из-под пива; мы вылакали из горла бутылку кагора ужасающего качества, которую купили в каком-то ночном ларьке, вусмерть перепугав молоденькую продавщицу. Я дал Джеффри подножку, он шикарно плюхнулся в сугроб и заявил: «Мигель, ты ведешь себя, как ребенок, а я старый и больной!» — я имел дурость принять это заявление за чистую монету, протянул ему руку и тут же оказался рядом и в той же позе. Мы поцеловали в обе щеки какую-то пьяную потаскушку, которая попалась нам под руку — и она улыбнулась и присела на скамеечку; не знаю, встала ли потом оттуда своими ногами. В последний раз я испытывал подобный душевный подъем в двенадцать лет, когда пригласил в кино одну дурочку из параллельного класса. С дурочкой мне стало дико скучно через неделю. А через десять лет она превратилась в дуру, причем — в толстую дуру. Тогда я еще ни черта не понимал и верил, что можно быть по-настоящему близким с человеком. Теперь я поумнел, стал циником, разуверился во всем добром и вечном — и как же странно, странно и чудесно было чувствовать себя сейчас восторженным пацаненком! Ведь верю опять! И что еще — люблю, что ли?!
Не иначе.
Шел густущий снег, сырая метель путалась в Джеффриных кудрях, я подставлял лицо под мокрые хлопья — и они не таяли, я стряхивал их, как лепестки; Они и пахли как лепестки беленьких весенних цветочков — холодной водой и свежестью, славно пахли, ярко и молодо.
Мы сидели на автобусной остановке, и весь мир вокруг летел вместе со снегом. Джеффри смотрел на меня — и его душа была вывернута наизнанку, открыта, совсем открыта, я мог заглянуть в его память, если хотел. Кажется, я пытался сделать то же самое — а он улыбался и говорил: «Я и так многое понимаю, Мигель. Не спеши. У нас еще будет время».
Он вспоминал Мигеля де ля Сола, своего обожаемого друга и компаньона, который, если я верно понял, погиб где-то в Испании, в годы Инквизиции, веке в семнадцатом. Его душу здорово грело, что я тоже Михаил, Мигель — а меня это как будто царапнуло по сердцу. Какого черта — Джеффри был мой вампир! Я даже попытался возмутиться сравнением — но Джеффри улыбнулся грустно и сказал: «Не бери в голову, Дрейк. Он бы тебе понравился — он был циник, бретер, развратник, авантюрист и безбожник — в общем, наш человек».
Кажется, по рождению Джеффри был французом. Но жил чуть ли не во всей Европе, и лет двести пятьдесят назад остановился на России, в которой остался, потому что влюбился в Питер.
Воздух был потрясающе чист — не как днем — и я все внюхивался в него, как пес. Слишком много стало запахов, слишком много звуков, больше возможностей. Мир изменился. Мир стал похож на сон — или я сам стал сном, это ощущение очень непросто описать. Так славно еще никогда не было. И ночь, и метель, и лиловый свет, и тихая улица, которую заметал снег — все это было наше, я понял, почему Вечные зовут себя еще и Хозяевами. Я стал Хозяином Ночей — сладко это звучало.
Мне очень хотелось с ним разговаривать, но общаться так, как ему было привычнее, оказалось намного удобней. Он слышал вопросы иногда даже быстрее, чем мне удавалось оформить мысль.
«Страшно быть вампиром, Джеффри?»
«Не страшнее, чем человеком».
«Тебе же лет пятьсот? Да?»
«Если начистоту — то больше. Но жизнь никогда не бывает слишком долгой, если у тебя настоящий роман с этим миром… Согласен?»
«Ты не искал смысла?»
«Детский вопрос, Мигель. Все в мире целесообразно. Я уже очень давно это понял. Волки не менее необходимы, чем олени. Так что смысл во мне — ночной хищник, ужас, смерть для тех, кому назначено судьбой — так же, как в волке, в барсе, в пуме. Удар милосердия для обреченных. Страх и неизвестность — часть мира, обратная сторона его прелести — к тому же, кому-то нужно готовить пашню под посев, верно? А смысл для меня — мир, прекрасный мир, который неблагодарные смертные готовы воспринимать, как тюрьму, да еще — охота, риск, любовь и любопытство, жестокое любопытство. Мне всегда так нравилось наблюдать за изменениями — будь то рисунок облаков или технический прогресс…»
«Ты телик смотришь… небось и газеты читаешь, да?»
«Я же попытался объяснить — мне ужасно интересно. Я люблю искусство — кино теперь почти так же, как книги, мне важно знать, что происходит в человеческом мире…»
«Зачем?»
«Неужели ты думаешь, что нас это не касается? Зря так думаешь».
Джеффри повернул мою голову к себе, так, чтобы удобнее было смотреть в глаза — и я увидел… не знаю, как описать. Это было все равно, что смотреть чужой сон, но не записанный на пленку, а вмазанный в твою собственную кровь, как некий невозможный наркотик — ох, те еще картинки!
Я видел чумной город, улицы, заваленные нечистотами, по которым бродили божедомы с факелами и железными крючьями, в пропитанных смолой балахонах и в масках с дымящимися клювами. Видел, как, застревая колесами в грязи, катились телеги, полные посиневших трупов. Слышал, как орало воронье над церковью, окруженной кострами, около кладбища, на котором безносые, клейменые каторжники в кожаных фартуках засыпали известью рвы, освещенные горящей смолой, набитые мертвецами, и падали в судорогах прямо на трупы — а их товарищи по несчастью засыпали и их. Видел, как обезумевший монах выкрикивал зловещие пророчества в ночь, пустым улицам, затянутым дымом, и бросился в уличную пыль, раздирая на себе одежду — видел сквозь пелену слез, то ли от дыма и запаха падали, то ли…
Чума растворилась в темноте — и я увидел другой город. Кажется, это было где-то в Азии или на Востоке — тут между глиняных заборов, в купах роз, на узеньких пыльных улочках шла чудовищная резня. Я не так уж хорошо знаю историю, я не понял, были это крестоносцы или какие-то другие европейцы — но я видел, как местные жители вздергивали отрубленные головы на пики, а пришельцы насиловали женщин и кромсали их кинжалами. Базарные лавчонки полыхали дымным чадящем пламенем, рвущим ночь, тельце младенца валялось под ногами бойцов в клокастом факельном свете.