Лунный нетопырь
Шрифт:
Но у людей и крэгов не может быть единого бога, точно так же как не может быть и потомства. Они несовместимы — и сейчас, и в прошлом, и в грядущем. И во веки веков. Два несчастных существа, Горон и его безмозглый крылатый придаток — тому подтверждение. И там, где водятся крэги, никогда, никому и ничего не нашепчет неслышимый верный голос…
Черные небеса, еще одна бесполезная премудрость на ее больную голову.
Между тем на ристалищной террасе время словно замедлило свой ход: новоиспеченный судья в очередной раз стоял на четвереньках, раскачиваясь, словно ручной медведь, опоенный брагой; звездный эрл, не обращая внимания на царапину, непринужденно разминался,
Только тогда ступени не были голубыми.
Грохот сшибающихся клинков отрезвил ее — противники отдохнули. Двуручный пудовый меч Пыметсу взлетал над низколобой башкой своего хозяина с легкостью страфинова пера — и обрушивался с неумолимой тяжестью парового молота. Мимо. Если бы терраса была вымощена обычным желтым золотом, то она давно была бы вспахана вдоль и поперек. Но дар Лронга был словно заколдован в своей неуязвимости, под стать неутомимым бойцам.
С первой же секунды возобновившегося поединка Юрг начал отступать к краю по извилистой траектории, скользя по полированным плитам, точно по паркету — впрочем, нет, так могло показаться только невнимательному глазу. Скользил-то именно Пы, а движения командора были просто расчетливо плавны, они утомляли и усыпляли одновременно, и если землянин в любой момент мог остановиться как вкопанный, то джасперянин проезжался, как по льду, а потом еще наступал на хрустальный шарик и бухался на спину, точно гигантский навозный жук, сопровождаемый молодецким гоготом дружины, что делало его бешенство уже запредельным.
Теперь уже окончательно стало ясно: командор не хотел кровавой развязки, смерть была бы неадекватным наказанием за воровство; вот позор — дело другое. И все шло к тому. Пыметсу был обречен уже хотя бы потому, что белые десантные сапоги командора, пригодные для любых условий, впечатывались в голубое покрытие намертво, а вот подметки из носорожьей шкуры незадачливого рубаки несли его, как по зеркалу. На дальнейшее, в сущности, можно было уже и не смотреть.
Принцесса прислонилась к глянцевитой прохладной колонне, мысленно поминая всех троллей, локков, шерушетров и джаяхуудл. Душистое полуденное марево поднималось над роскошными Асмуровыми садами, мерный звон оружия казался боем часов, отсчитывающих бесконечность…
Ее вернула к действительности не разом наступившая тишина, нарушаемая лишь беспомощным лязгом меча, прыгающего вниз по лестнице, и даже не грязная брань, изрыгаемая его неуклюжим хозяином, который головой пересчитывал ступеньки следом за собственным оружием.
Неожиданностью было оглушительное «Уй!!! — оф-ф-ф…», прозвучавшее, точно вулканический выхлоп — и Паянна, оседая, как будто из нее выпустили воздух, растянулась на ступенях, вторя своему подопечному.
Никто уже не обращал внимания на бывшего сотоварища — Эрм и Флейж с двух сторон бросились к старухе, а она отталкивала их, причитая: «Оханьки мне, карачун пришел…»
— В замок ее, и лекаря! — гаркнул командор, уже забывший о поверженном противнике, вместе с мечом необратимо потерявшем все перспективы на придворную должность, власть и почет.
— Да ни в жисть! — завопила воеводиха. — Токмо к сибиллушке меня, под солнышко незакатное, что светит всем равно!
Что-то голос был слишком зычен для немощной старицы.
— Воля твоя, — пожал плечами командор, кивая Флейжу.
— И с превеликим удовольствием! — Тот,
Исполнилось слово командорово: одной громадной черной вороной стало на Джаспере меньше, и как будто сделалось легче дышать.
Флейж отер руки о бархатные штаны, глянул сверху на несостоявшегося верховного судью, который, забыв про потерянный навсегда меч, на четвереньках карабкался вверх по ступенькам. Процедил сквозь зубы:
— Ну что, кабан вонючий, как был ниже всех, так внизу и остался.
Командир поморщился: пинать лежачего, даже словесно, он своих дружинников не учил. Но и Флейжа можно было понять: ведь пятно подозрения в предательстве лежало на всех дружинниках с того самого дня, когда на Игуане непостижимым образом появился венценосный крэг — и вот только сейчас паршивая овца в их стаде наконец-то определилась.
— Все свободны, — заключил Юрг, обрывая висевший лоскутьями рукав и обтирая им меч. — Finita la commedia.
Но этой эпической фразе не суждено было стать финалом.
Непонятные для окружающих слова прозвучали как заклинание, и в ответ им раздался рев, в котором уже не было ничего человеческого:
— Так славься же ты, солнце незакатное, для которого все равны!!!
Точно каменная глыба из стенобитной катапульты метнулась снизу туша, звенящая рваной кольчугой, и надвинулась на командора, сгребая его в медвежьи объятия…
… и в следующий миг не стало обоих.
Только тысячеголосый птичий грай падал черными хлопьями с вышины на лазурное золото — это неистовствовали торжествующие крэги всего Джаспера.
Жесткий изжелта-белый мох и липкий, непробиваемый туман. Лежа ничком, она даже не была уверена, что находится на Игуане — а не все ли равно, где? Все. Совсем одна на всем белом свете.
Беспамятства не было, а навалилась полная отрешенность от всего прошлого, настоящего и будущего. Сколько это продолжалось, непонятно. Потом начало пробиваться что-то крохотуленькое, жалкое, каждый раз начинающееся с «а если бы…» Она гнала одну мысль — заползала другая. Если бы неуемный краснобай Флейж не отвел душу над этим подонком…
И если бы судейский сынок не оказался мразью, для которого одно утешение — сквитаться любой ценой. Не получилось мечом, так вспомнил про то, как останки венценосного крэга нашли свое последнее пристанище в солнечной огненной купели.
Только ведь не вспомнил бы этот тугодум про солнце, если бы…
Если бы не Паянна. Напомнила. Да еще, каким зычным басом! Вдовая воеводиха, вернувшаяся из весенних краев…
Откуда, между прочим, никто из ветеранов не возвращается — прямо там и помирают, и кидают их в топлую землю, не уповая на милость теплолюбивых анделисов. Так что опознать ее было некому.
Мимолетные догадки и замечания, которые мона Сэниа как-то не удосуживалась собрать воедино, сейчас припомнились разом и выстроились неразрывной цепочкой.
Безвременно почившие воевода и четверо сыновей — никому, тем более доверчивому Лронгу Справедливому, и в голову не пришло проверить, так ли это. Со времен опалы «травяной рыцарь» не был общителен — скорее нелюдим. Как и Рахихорд. Но ведь никому, как ей, удалось втереться к ним в дом, как она сама говаривала, «в одночасье».
А она много чего говаривала. Чересчур. Все эти бесчисленные, с особым смаком выговариваемые «шустрики», «надыть», «карачун», «кидых»…