Лунный нетопырь
Шрифт:
— А как же там с ленью, с неприспособленностью к труду, утопании в роскошном безделье? Неужели мыши так оболванили людей, что тех потянуло если не к труду, то хотя бы к его имитации?
Ты опять произносишь слова, которые тебе не должно знать!
Тонкие пальцы (тоже, кстати, не отмеченные следами грубой работы) едва заметно дрогнули и сжались.
— Оболванили. Слово для меня новое, но довольно точное. Но как могло быть иначе, если все, внушаемое мышланами, воспринималось, как говорится, «с молоком матери»… Хотя, как я полагаю, с материнским молоком можно получить только заразную болезнь, а память младенца формируется из впервые услышанного и увиденного.
Сэнни с трудом сдержалась, чтобы не поморщиться: она сама не помнила
— Внушение. То, что слышали кампьерры, едва получив способность воспринимать окружающий мир, было нашептано им мышланами. Пожизненный гипноз. Такое неискоренимо. Так что культ Человека, этого, с позволения сказать, венца мира, был прямо-таки в крови у каждого жителя Староземья. Без исключений. Что же касается лени, то каждый староземец, лелея себя, несомненно предавался праздным, бездумным упражнениям, которые совершенствовали плоть, но не тревожили ум. «Несметные тьмы людские раскинули на брегах Светозарного моря свои блистательные шатры» — так говорят полустертые записи в подземельях Древнехранища, и за этими словами отнюдь не кроется принуждение; напротив, мне кажется, что путешествие к морю было для нескольких поколений чем-то вроде религиозного паломничества… Так в течение нескольких веков создавался гигантский златовенчанный идол, столь величественный, что невесомая мантия облаков, нависшая над ним, не смела коснуться его плеч, по-человечески теплых; он светился даже в ночи, но три полустертые фрески, сохранившиеся в самой глубокой пещере, рисуют его в мягком сиянии не по-здешнему туманного дня.
— На нашем языке это называется «триптих»… — прошептала она, безуспешно напрягая память, в глубинах которой гнездилась не менее загадочная картина, но вот какая именно, она припомнить не могла. — Ты своими глазами это видел или знаешь по рассказам?
Видел. Довелось. На первой Он изображен в полный рост, — продолжал Горон с невольным благоговением, — и Его можно принять за алебастровую статуэтку, забытую на прибрежном мелководье. Но на другом рисунке крошечная былинка, едва угадываемая на фоне золотого пьедестала, на самом деле оказывается парусной лодкой, причалившей к ступеням островного золотоколонного храма — циклопического подножья венценосного колосса. Крошечная человеческая фигурка, воздевшая руки в молитвенном порыве, кажется мошкой по сравнению с нависающими над нею пальцами ног, которым хватило бы малейшего шевеления, чтобы нечувствительно для себя обратить в прах все окрестное толчище беззаботной людской мошкары. А на третьей картине уже нет и человека — только отраженный в стоячей воде парус пустой лодки, предвозвестник стремительно надвигающихся времен, когда на берегах этого моря не останется уже ничего живого… Но пока этот идол царил над миром, и имя ему было наречено Рекс, что значит не просто король или правитель, а — Владыка Всего Сущего.
Где-то и сейчас плескалось это пустынное море, а здесь медвяный запах, сгустившийся до непрозрачности, пеленал доверчивую гостью слоистым туманом, застилал нависшую прямо над головой глянцевитую зелень…
— Счастливые люди, — пробормотала она, — никто их на берег морской не ссылал, жили по собственной воле…
— Счастливые. Да. — Голос, такой же завораживающий, как и это чародейное благоухание, доносился из невидимого далека, и если бы не усилие, которое ей приходилось постоянно прикладывать, чтобы расслышать каждое слово, она, наверное, уже свернулась бы на траве — или на Гороновых коленях. — Но за счастье надо платить. Особенно за бездумное.
Спать, спать… Почему она не позволяет себе уступить этому неодолимому дурману, властному и нежному, как… как руки Властителя Ночи?
Потому, что за словами Горона скрывается тайна, которую ты пока только смутно предощущаешь.
Так и есть. Значит — не спать.
Она встрепенулась:
— Кому платить? И чем?..
Она, не глядя, все же почувствовала — Горон
— Плата. Мерзкое слово. Тем более что здесь пришлось расплачиваться не отдельным людям, а всему человечеству. Ка подчинялись единой цели, изначально заложенной в их памяти: прежде всего обеспечить каждому обитателю Староземья исполнение всех его прихотей. А это год от года становилось все труднее. Бесценным стало то, о чем раньше никто и не задумывался: то, что природа давала даром. Мелкие моря затягивались гниющими водорослями, удушливый жаркий туман отравлял каждый глоток воздуха, ни один клочок истощенной земли не рождал больше естественной пищи…
— Я догадываюсь, — перебила его Сэнни. — Потом настали Темные Времена.
— Непроглядные Дни, — поправил он. — Но они настали не сами собой — это сделали маггиры. Они, наконец, вышли из своих горных отшельнических скитов и обратились к замкнувшимся в своих прозрачных скорлупках людям с призывом — а может, мольбой: отказаться от владычества тех, кто давно уже стал истинными хозяевами планеты. И самое надежное — уничтожить их всех, до единого.
— Всех до единого? Но как же тогда жить, ведь именно Ка обеспечивали…
— Ка? Бездушная механическая челядь. Нет. Речь шла о мышланах, льстивых, сладкоречивых, почти бесплотных тварях. Маггиры утверждали, что они поставили своей целью подчинить себе разум людей — любой ценой: что злобная воля мышлановой стаи ведет человечество к неминуемой и предопределенной гибели. Но слова, как и ожидалось, оказались бесполезны
— Знаешь, Горон, я бы тоже не поверила. Маленькие безобидные мышки, наставники детишек и забава стариков… Не вяжется. И главное — зачем? Зачем? Добро бы… — Она запнулась, потому что едва не произнесла: если бы это были крэги.
Но ты никогда не рассказывала Горону о существах, именуемых крэгами.
Еще бы — слишком уж несовместимы они были с лунной сказкой этой заповедной земли.
— Зачем? — Хорошо еще, что Горон так увлекся собственным повествованием, что не заметил ее запинки.
— На этот вопрос маггиры ответить не смогли, а без этого их предостережения просто повисли в воздухе. И тогда им осталось впервые проявить всю мощь своего чародейства: на планету опустилась ночь. Предание гласит, что из глубин небытия они вызвали дракона-солнцееда, который заслонил своей мерзостной тушей дневное светило, так что над всею землей распростерлась непроглядная мгла, а по ночам его мерцающий хвост закрывал собой половину небосвода, не давая пробиться ни единому лунному лучу. И так продолжалось несколько суток, пока на земле не осталось ни одного живого мышлана.
А ведь такие хвостатые облака она встречала где-то в созвездии Костлявого Кентавра. Становилось все интереснее, даже сон понемногу отступил.
— Впервые слышу, чтобы мыши боялись темноты.
— Невнимательность. Естественное следствие чрезмерного любопытства. Ведь я говорил тебе, что мышланы, точно так же как и Ка, питались светом. Только лунным. И потому все до единого погибли от голода. А когда Непроглядные Дни миновали, бездушные Ка, насытившись солнечными лучами, вернулись к жизни, как ни в чем не бывало, но вот мышланы навсегда исчезли с лица Старой Земли. Впрочем, существовало предположение, — он заговорил медленнее, словно впервые обдумывал и взвешивал каждое слово, — что они просто стали невидимыми, а главное — души их вселились в Ка. Если…
Он долго молчал, потом пробормотал едва слышно:
— Конечно. Они и до этого там пребывали.
Ну, это чересчур даже для легенды. А «лягушки»-то молодцы, победили — как-никак, творения технического прогресса… Она сонно прищурила один глаз и поглядела на пушистую зверушку, черным столбиком замершую у ее ног. Идолище сиятельное, столь высокопарно нареченное Рексом, кто-то догадался запечатлеть на стенке, а вот мышланы сохранились лишь в виде механических плюшевых игрушек. Зачем только? Своеобразный юмор, по всей видимости.