Лягух
Шрифт:
Серый, безжизненный день. Все женщины, за исключением Пласид, заняты, как обычно, в своих номерах. Даже мсье де Лафайет не притягивал моего внимания к коммутатору. Арман, очевидно, дремал, пресытившись удовольствиями. И что же случилось потом? Ах, потом я вдруг почувствовал едва уловимый запах тоника для волос – мужского, естественно, – повернулся и в ужасе уставился на вешалку. Там висела фуражка! Огромная и невероятно черная, она все еще покачивалась, минуту назад торопливо повешенная на кончик одного из больших пыльных оленьих рогов, так далеко вынесенных из леса. Фуражка снова красовалась на вешалке, а ее владелец, которому она была впору, уже закрывал за собой дверь четвертого номера, стаскивал сапоги, снимал штаны и улыбался Пласид – кому же еще! – напуская на себя добродушие, а бедная женщина уже защищала свою скромность, прижимая ладонь к груди.
Нет
Что же касается меня, то, поняв наконец всю судьбоносность этого дня, я медленно встал, покинул свой безопасный пост за конторкой и медленно, с полным осознанием собственного страха, подошел к огромной черной фуражке. Я прекрасно знал, что ждет меня впереди и как горько я скоро буду в этом раскаиваться.
Предсказуемые события? Да, предсказуемые, однако, как мы увидим, неминуемые.
Там, в еще не нарушенной тишине и еще не рассеявшейся темноте, я стоял возле фуражки, до которой уже мог дотянуться, – и в следующий миг обеими руками схватил ее. Да, схватил! Эта огромная фуражка заканчивалась спереди высоченной тульей, блестящий черный козырек был до смешного маленьким, острым и почти отвесным и потому напоминал злобный птичий клюв. На околыше виднелась потускневшая серебристая эмблема, изображавшая какую-то слепую хищную птицу, которая никогда не летала над полем и оттого казалась еще страшнее.
Я собрал все свои силы и все свое мужество, чтобы удержать в руках фуражку незримого посетителя. Я поднял ее, подобно тому, как вспотевший атлет поднимает над головой чугунные гири. Затем, когда Арман вызвал необычайно острую боль у меня в животе, я надел фуражку захватчика на голову. Да, непорочный Паскаль попытался нахлобучить головной убор, громко вопиявший о собственной брутальности! Но вообразите себе: как я уже говорил, под фуражкой уместились бы две мужские головы обычных размеров, но для меня она оказалась слишком мала. Эта безобразная фуражка обрекала меня на уродство, однако, напяленная мне на голову, становилась попросту смешной. Тем не менее я не сразу сумел ее сдернуть с макушки и бросить, точнее, швырнуть на плиточный пол нашего фойе, куда она приземлилась вверх тормашками да так и осталась лежать.
Но я не услышал ни звука, и даже мадам Фромаж не приоткрыла дверь, чтобы посмотреть на это бесчинство, которое творилось в ее жилище.
Дальнейшие события оказались, увы, еще банальнее. После того как я примерил фуражку, мне не оставалось ничего, кроме как последовать примеру незваного гостя. Именно так я и поступил, изнывая от пота и спешки, пока Арман тоже весь трясся от возбуждения. Я замер перед оскорбительной дверью Пласид. Затем распахнул ее и смело ворвался в номер, а потом, внезапно отказавшись от своих намерений, каковы бы те ни были, неожиданно забился в угол, в то время как отважный Арман вступил в бой за нашу свободу.
Какое же непристойное зрелище я увидал! Чужеземная нагота! Чуждая груда мышц! И Пласид, голая, как и ее партнер, и, очевидно, довольная положением мелкой собачонки под крупным псом! Как такое возможно? Выдерживая на себе его вес, она вбирала в себя его пот и плоть, в буквальном и переносном смыслах, иными словами, скрывала ту боль и страдания, которые испытывала. Такими-то сюрпризами изобиловала моя жизнь! Даже Арман притих.
Они услышали, что я ворвался в комнату (как же иначе?), о чем красноречиво свидетельствовал грозный взгляд интервента и улыбка Пласид – даже в этой немыслимой позе, в этом грубом соитии, при виде которого учитель музыки, несомненно, утратил бы дар речи.
А я?
Я почувствовал полную беспомощность, и меня внезапно вырвало на глазах у зрителей! О, возможно, я просто объелся сыром мадам Фромаж – так много было рвоты! А на самом верху этой груды сидел, конечно же, Арман собственной персоной!
И какую же забаву устроила моя взбешенная лягушка? Набравшись жуткой решимости, она с легким шлепком запрыгнула на ближайшую к нам мясистую ягодицу и одной оставшейся лапкой изо всех сил вцепилась в нее. Моя лягушка висела на этой отвесной заднице, подобно отчаянному акробату! И чем же ответил Великан? Естественно, паникой! Он не только увидел вместе с Пласид, как я исторг из себя лягушку и она поплыла в его направлении, но и почувствовал, как это отвратительное крохотное существо прилипло к его же обнаженной плоти. Это была настоящая паника, почти неотделимая от своего двойника – пандемониума!
В мгновение ока он выскользнул из Пласид и, споткнувшись о бедную, ошарашенную, не способную даже пошевелиться женщину, шлепнул себя
Приняв наконец решение и напрягши мышцы, он поднял сжатую уже в мясистый кулак руку и нанес бешеный, непоправимый удар! Слишком поздно, Великан. В самую последнюю минуту моя бесстрашная лягушка отпустила его и тотчас камнем свалилась на уютный матрас Пласид, а человеческая жертва смотрела в изумлении, как безжалостный кулак обрушивался прямо на ее торчащий срам.
Боль. Поражение. Капитуляция. Поток разъяренной ругани, свойственной обитателям наших канав. И пока я сидел в углу, молча поздравляя Армана с неожиданной победой над одним из наших самых омерзительных клиентов, этот униженный Великан надел штаны, предусмотрительно сел подальше от Армана и натянул сапоги. Затем, презрительно глянув в мою сторону и даже не попрощавшись с Пласид, сбежал с места своего позора. Мы слышали топот на винтовой лестнице. И слышали, как захлопнулась входная дверь.
Мы остались одни – Пласид, моя лягушка и я. Судя по выражению лица Пласид, она все наконец поняла. Мой лягух был хоть измочаленным, но все же героем. А я сожалел о том, что моя жизнь в заведении мадам Фромаж подошла к концу. Ведь наша хозяйка не вынесла бы потери выжитого мною клиента, прихватившего на ходу свою фуражку.
Но подумайте, в каком положении оставлял я четырех женщин, которые, выслушав слова очевидицы, могли теперь вслух признаться друг другу в том, что казалось невозможным, однако было сущей правдой.
Ах, Пласид, мне без тебя не жить!
4
Люлю
Вскоре за мной приехал Люлю. Но в период моей немилости у мадам Фромаж коммутатор ни разу не подзывал меня к себе тусклым светом оранжевых лампочек, и даже мсье де Лафайет не отвечал на мои тихие приветствия в тех редких случаях, когда прокрадывался мимо в темноту. Какой бессильный гнев и даже страх охватил, должно быть, мадам Фромаж, когда за своей ненумерованной дверью она призналась себе в собственной потере и задумалась над тем, сможет ли она перенести неминуемое возмездие? Каким же она была беспринципным человеком! А ее женщины? Сожалели они о том, что я сделал? Ведь я до самого конца так и не узнал, как милая Пласид объяснила мадам Фромаж бегство клиента и насколько она была откровенна со своими нетерпеливыми слушательницами – Беатрисой, Вервеной и Блюэттой. Рассказала она им, что все это время их четверых услаждала… да, лягушка? Возможно, Пласид, которой я безгранично доверял, скрыла, откуда на самом деле появлялась моя лягушка, изобразив меня этаким переодетым волшебником, способным создать лягушку по собственному желанию? Тем самым она подтверждала для себя самой невозможность того, что видела своими глазами. А может, и вовсе не поняла, каким образом Арман очутился в центре этого эпизода и все испортил? Но что бы Пласид ни сказала остальным или сообразила сама, за исключением того, что все как бы вступали в сношения с лягушкой, о чем они теперь думали и что чувствовали в своих отдельных номерах? Отвращение? Гадливость? Или просто легкую грусть, вызванную их нынешним состоянием безвозвратной утраты?