Любимая улица
Шрифт:
— Это ты верно говоришь, детка, — не повышая голоса, ответил Петр Петрович. — Оно очень даже не вредно подмыть полы, да ведь это дело не мужское. Помоги, видишь, люди работают, спасибо скажем! Скинь-ка шубку, разуйся, милочка, да и вымой, дело бабье. А мы Володьку сгоняем, он воды нагреет, долго ли на газу-то?
— Что? — Она задохнулась и, переводя глаза на Поливанова, сказала:
— Вы — человек интеллигентный, почему вы молчите?
И тут, вместо того чтобы учтиво ответить, Поливанов засмеялся. Он смеялся, глядя ей в лицо,
— Черт знает что! — сказала она, резко повернулась и ушла.
— Не сердитесь! Мы вымоем! — донесся до нее голос Поливанова. — Что же с ним?
«Сознайся, — сказал он себе, — еще совсем недавно при виде такой женщины ты немедля распустил бы хвост и уж наверняка вечером сидел с ней в ресторане, а потом провожал бы ее домой». А теперь, теперь захлопнулась какая-то створка его души — и все, что прежде кружило ему голову, не то чтобы поблекло, а просто перестало существовать. Что-то было в этой женщине вызывавшее не то улыбку, не то желание пошутить. Ее не хотелось защищать, она сама себя защитит и сама кого захочет обидит. Ее не хотелось спросить: «О чем ты думаешь?» Она не думала ни о чем, что было ему дорого. К ней не хотелось приглядываться, не хотелось понять «кто ты?» — узнав одну такую, знаешь всех. Да…
— Вот это женщина! — сказал Володя, когда затихли в коридоре ее шаги.
А Поливанов и Петр Петрович вздохнули — каждый по-своему. Петр Петрович крякнул с досадой, а Поливанов повел плечами, и все трое продолжали работать.
Вечером дворничиха вымыла в коридоре полы, жильцы стали чертыхаться потише.
…Удивительны были эти минуты, когда после долгого трудового дня Митя, Володя и Петр Петрович подводили итоги: радовались, что исчезла желтизна в углу, или прикладывали руки к жарко нагретому кафелю — печник поработал на славу. А вот и дверь навесили, а вот уже и плинтусы готовы.
В комнате пахло свежей стружкой и, вперемешку с краской, — смолой от новых плинтусов.
Они ужинали квашеной капустой с хлебом. Чай заваривали в кастрюльке и пили его без сахара.
Работа кипела, и эти комнаты, которые, казалось, вовек не привести в порядок, постепенно преображались — и дело дошло до оклейки стен. Но обоев не было, и стены решили красить.
Каждый день в редакции задавали Поливанову один и тот же вопрос:
— Ну, как? Подвигается? Не надо ли помочь?
И однажды Митя ответил:
— Олифы нет.
Подготовка стен под масляную краску — работа кропотливая. Поливанову вызвались помогать еще двое. Один — Коля — был свой парень, из отдела иллюстраций, как и Митя, — фотограф: коренастый, круглолицый, веселый. В прошлом электротехник, он тотчас же пообещал сделать своими руками всю проводку.
Другой — его звали Борис — был из иностранного отдела, щеголеватый, подтянутый. Он свободно говорил на трех европейских языках и обладал умом злым и язвительным. Когда он выступал на летучках, все в страхе ждали, каким злым и остроумным словом он припечатает их сегодня, как отзовется о передовой, фельетоне, очерке. Он не давал спуска никому и гордился этим. Но сегодня он был косноязычен.
— Нас как бы мобилизовали, — говорил он, — ну, субботник и субботник. И вообще, методы народной стройки в наше время поощряются.
Отправить их назад было невозможно — да и к чему? Они принесли с собой олифу и масляную краску. Краска для одной комнаты была веселая, голубая, а для другой — та, что осталась от редакционных коридоров: немыслимая, черно-зеленая.
— Ничего, — сказал неунывающий Петр Петрович, — подбавим белил. Жаль, нет трафарета, мы по этому фону еще цветочки пустили бы.
— Обойдемся без трафарета, — с некоторым испугом сказал Поливанов.
Стены в комнатах отделывали шесть дней. И устали порядком. Когда все было кончено, Петр Петрович сказал:
— Раз, да горазд! — и поставил бутылку на расстеленную по полу газету.
Они сели вокруг, как турки поджав под себя ноги, очень усталые, но бодрые и веселые. Они пили и пели.
— «Тео-омная ночь»! — выводил Петр Петрович, а Володя, не желая слушать, тянул свое:
— «На окошке, на девичьем, все горел огонео-ок»!
Журналисты — все трое — склонялись к песне Петра Петровича и подхватывали каждый на свой лад:
— «…У детской кроватки не спишь»!
— Эх, — сказал Поливанов, — вот бы мою Сашу сюда — она на гитаре так славно играет.
— Даа, под гитару оно задушевней, — сказал Петр Петрович.
— А сколько… сколько, например, лет вашей старшей дочери, Дмитрий Александрович? — осторожно спросил Володя.
— Восемь — девятый. Во второй класс проводили! — откусывая соленый огурец, сказал Поливанов.
— Ах, вот оно почему Володька старался, рук не покладал! — воскликнул Петр Петрович. — Породниться охота? Что ж, я не против. Он хоть и интеллигентный, а дело знает не хуже нашего. Не только башка, но и руки при нем. А ты, Дмитрий Александрович, не брезгуй: парень такой, будьте уверены, в люди выйдет — не курящий и непьющий.
— Я что! Я с удовольствием! — усмехнувшись, сказал Поливанов.
— Согласен ждать?
— Нет, десять — больно много ждать! Пять — это бы я, может, еще и согласился. А десять — не пойдет!
— «Тео-омная ночь»! — снова завел сотрудник иностранного отдела полиглот и остроумец, но Петр Петрович сказал:
— Стоп! Прекратить! Квартира коммунальная, а Поливанову здесь жить-поживать, добра наживать. И так жильцы косятся, а теперь второй час ночи. По всему по этому песню — отставить. Давай, кто знает, анекдот! Люблю анекдоты смерть!
…В эту ночь Поливанов пришел домой поздно и крепко навеселе.
— Ах, Дмитрий Александрович, Дмитрий Александрович! — сокрушенно сказала Ольга Сергеевна. — Этого я от вас ну никак не ожидала. Андрей Николаевич никогда этого себе не позволял.