Любимец века
Шрифт:
В главное событие своей жизни, бывает, человек вступает так неприметно, что оно уже вовсю бушует вокруг него, а он уверен, что еще ничего и не начиналось.
Те молоденькие старшие лейтенанты, которых принял на аэродроме Максимов, со снисходительным юмором приглядываясь к оживленным лицам и скрипучим кожаным тужуркам - только что, видимо, со склада, - были предвестниками самых необыкновенных событий и в жизни бывалого парашютиста, и в истории человечества.
Но почему-то тогда все это не воспринималось столь торжественно. На аэродроме знали, что приехала тренироваться группа космонавтов (новое слово быстро вошло в обиход); да и в самом городе без особого любопытства
Событие началось, а его почти никто не замечал. Меньше всего сами космонавты. Им было очень некогда.
День начинался с подогнанной Максом к гостинице машины и первого завтрака уже на аэродроме - кружки какао. Затем прыжки в любую погоду, кроме сильного ветра. Тренировались с трамплинов и с двух вышек разной высоты. Парашютные лямки были закреплены на тросах - космонавт катился на них до самой земли. Ноги вместе, носки чуть вогнуты вперед.
– Бывало, орешь через электромегафон: ноги! Чтоб не болтал ими, а держал как надо.
Через несколько лет Юрий так и надписал Максимову свою фотографию - таинственным, понятным лишь им двоим словом «ноги».
ПРЫЖОК! ЕЩЁ ПРЫЖОК!
Высота всегда страшна. Космонавты тоже переболели «предстартовой лихорадкой», когда сердце начинало неистово стучать, помимо воли охватывали тревожные мысли, а на крыле самолета сковывало оцепенение. «И хочу шагнуть за борт, и не могу, - признавался Николаев.
– Собрал всю волю, оторвал руки от борта кабины и прыгнул».
– «Как оттолкнулся от самолета - не помню, - вторил ему Быковский.
– Начал соображать, когда рвануло за лямки и над головой выстрелил купол».
«С раскрытием парашюта у человека снимаются все отрицательные эмоции, настроение резко меняется, приходит чувство радости, - писали позже, анализируя это состояние, Гагарин и Лебедев в книге «Психология и космос».
– Люди начинают перекрикиваться друг с другом, иногда даже поют песни». Там же рассказывается история трудного приземления Гагарина и Беляева: сильный ветер сносил обоих к железнодорожному полотну, за которым шли столбы высоковольтной электропередачи, а далее начиналась территория лесоразделочного завода. Приземление на провода и на бревна было одинаково опасным. С места уже сорвался вездеход - «Скорая помощь». Но Гагарин благополучно спустился у самых рельсов, а Беляев, поманеврировав, сел на крышу какой-то пристройки.
Теперь Максимов водил меня по пустому полю... Недалеко по-прежнему виднелся дом, похожий на казарму, палисаднички, сараи. Место было открытое, и к нам сразу набежали мальчишки. Максимов смотрел на них сердито: однажды из-за таких же вот сорванцов он сломал себе ногу. Он прыгал, а мальчишечья стая вопила, задрав головы: «Дяденька, падай, не бойся, мы тебя поймаем.»
– А я бы их в землю вбил, если б упал на них. Вот и пришлось последний десяток метров вертеться, нарушать все правило, чтоб только опуститься подальше.
Но тотчас переменил тему:
– Вы слыхали про «пристрелочный прыжок»? Это спуск в определенное место. Тут надо уметь учитывать всю разность течений воздуха. Ведь ветер не один! Тем, на высоте, их одновременно несколько, и все дуют в разные стороны... Помню утро: нудный тихий дождь, земли не видно за пятьсот метров. Собрались мы все под крылом самолета, соображаем, как быть. «Ну, Макс, будем прыгать?» Смотрю на умоляющие глаза Леонова и Волынова - им лишь бы прыгать! Отчаянные ребята. Полетели. Нашли в тучах дырку километрах в пятнадцати от города. А шли в сплошном дожде, аж темно в самолете! Из дырки отыскали ориентиры. Выпрыгнули. И очень стало неприятно: в густом дожде стропы видны, а купола - нет. Кричат друг другу, чтоб разойтись в этом тумане, не запутаться. Все-таки опустились где надо. Никитин обыкновенно выпускал их парами. А по способностям делил на пятерки. В первой пятерке были, помню, Гагарин, Титов, Николаев, Волынов и Леонов... Ну, после прыжков все ехали в гарнизонный душ. До обеда отдыхали. После обеда шли на укладку парашютов. Это довольно канительное дело. Скоро ребята научились укладывать не в парашютном классе, а на брезенте, на солнышке, и управлялись до обеда. После обеда - врачи. К четырем я снова подгонял автобус к гостинице: «Куда сегодня поедем?» - «На речку! В музей!» Они были дружными парнями...
...Юрий Гагарин потом скажет: «Лететь в космос было моим личным желанием».
Они все хотели лететь в космос! Их желания накладывались на стремление века, на приказ командиров, на тревожное ожидание жен, на восхищенное нетерпение друзей. Они знали, что их ждет. Хотели этого. И могли совершить.
Уверенность накапливалась с каждым новым рассветом, когда они гурьбой бежали на аэродром и прилаживали на себе бесформенные пока подушки парашютов. Она возросла в тот день, когда появился наконец припоздавший Быковский, первым прошедший искус одиночеством в сурдокамере. «Ну как? Как?» - жадно спрашивали его, обступив.
Максимов вспоминает, что тот отозвался с великолепной молодой беспечностью: «Да ничего. Чепуха. Отсидел, и все». И тогда внутренняя напряженность разрядилась вполне обыденно: ему стали жаловаться, что в городе скучно, свободного времени почти нет...
Наутро Максимов назначил Юрия подбирать чехлы. Подбирать чехлы, которые срываются с парашютов гораздо раньше приземления и разносятся ветром в радиусе нескольких километров, дело долгое и хлопотное - останешься без ног.
Гагарин и это проделывал расторопно, без досады. Он обладал столь ценным в человеке сочетанием юмора и серьезности: к своей работе он относился серьезно, но делал это необременительно для других, оставаясь в обиходе шутником и балагуром. Не было такого тяжкого дела, в которое он не привносил бы чуточку фантазерства и подтрунивания. Когда, казалось бы, его должны сломить горечь или утомление, он по-прежнему сохранял лукавую ровность в обращении.
Как-то, близко к концу парашютной практики, Юрий спросил мимоходом:
– Что это Хмара так нахмарился?
Фамилию Хмара носил завскладом, укладчик парашютов. Вид у него действительно был последние дни унылый и озабоченный.
– Худо, - отозвался Максимов.
– До зарплаты далеко, а дети захворали, оба лежат в больнице, и жена там при них. Передачи носить надо.
Юрий оглянулся на Титова.
– Быстренько подписочку?
Герман понимающе вытащил лист бумаги.
– Организуем.
Вдвоем они обошли всех парашютистов...
Собственно, в этом поступке не было ничего выходящего из ряда вон: все охотно пришли на помощь товарищу. Но неладное в выражении его лица первым заметил Юрий. И не отмахнулся от мимолетнего впечатления.
Проявляя сочувствие, Гагарин делал это с улыбкой. Он всегда предпочитал помочь человеку и развеять его, чем просто разделить уныние.
Еще раньше мне рассказывала саратовская учительница Надежда Антоновна Бренько, что, когда ее муж умирал в больнице, а у нее был урок в техникуме, она села за стол и горько заплакала. «Ребята, - сказала она, - Юрий Федорович больше не вернется к нам». Юрий Федорович Кузьмин, инженер-литейщик, три года вел в индустриальном техникуме специальные дисциплины, его любили и хорошо знали. Это к нему, больному, прибегали студенты вместе с Юрием в тесную комнатку на втором этаже скрипучего деревянного дома и играли на постели в шахматы...