Любимый жеребенок дома Маниахов
Шрифт:
А потом я толкнул лошадиный живот голыми пальцами ног, обутых в высокие сандалии, и Чир, поравнявшийся уже с двумя чужими конями и оказавшийся чуть выше их, выдал эффектную свечку на задних ногах, дергая передними копытами, и вообще сделал вид, что испугался и озлобился одновременно. А затем театрально обрушился на одного из пришельцев всем своим весом — якобы поскользнувшись на косой поверхности.
Дальнейшее было предсказуемо и очевидно. Оскаленные желтые зубы, дикие от страха белки глаз, испуганное ржание, запутавшиеся конские ноги, стремена, нелепые взмахи рук всадников, два коня и два человека копошатся на земле, а Чир, на самом деле совершенно не собиравшийся падать, делает прыжок вперед с двух задних ног и продолжает путь выше по склону, оставив поверженных позади. И, наверное, ехидно улыбаясь при этом в мундштук.
Вот теперь начиналось главное. Я обернулся к Прокопиусу и лихорадочно закрутил рукой: за мной.
И заметил в эту долю мгновения, что Прокопиус нахмурен, сосредоточен, чуть зол, но в целом спокоен. Отлично. В ином времени… впрочем, всего-то года полтора назад, когда от меня зависели десятки или сотни человеческих жизней… такие лица в подобные мгновения были у лучших из лучших солдат. Что, впрочем, не всегда спасало их от гибели.
Но сейчас дело было не только в Прокопиусе. В его коне. Который, как и всякое нормальное животное, пуглив, нервен — и в цуканион, конечно, не играл никогда. И вообще ничем особенным не отличался.
Мы с Прокопиусом обогнули по склону шевелившуюся у самых наших сандалий кучу копыт, животов в подпругах, босых ног и тканей, а третий всадник, понятно, остался сзади, товарищи перегородили ему дорогу, гнаться за нами в одиночку ему не было смысла — ну и отлично.
А дальше было хуже. Наши два топорика для хвороста против трех мечей — а эта троица все равно догонит коня Прокопиуса, пусть и не сразу — не утешали. Впереди должна была быть развилка дорог и от нее — резко направо, почти назад — путь в другое ущелье. А по нему в конце концов можно доскакать до одного очень хорошего места. И в одиночку я, возможно, это бы сделал. А может, и нет. Но с Прокопиусом и его конем…
Голова самостоятельно сравнивала расстояния, замеряла угол солнца — кто знает, как она работает в такие моменты. Итак, около полуфарсанга туда, по ущелью, а потом почти столько же не просто направо, а фактически в обратном направлении, но по другому ущелью? Получается, мы должны всего-то обогнуть один длинный, не очень высокий, заросший лесом холм? А если по-другому, то какой у него там, с другой стороны, спуск?
Мои ноги и уздечка тем временем немилосердно направляли Чира вверх по склону, заросшему редкими ореховыми деревьями. Нос его почти прикасался к крупу коня Прокопиуса, и я не сомневаюсь, что эти двое четвероногих как-то разговаривали друг с другом, потому что всю дальнейшую дорогу вверх они прошли не просто вместе — мой подлый конь двигался на полшага сзади, как бы подталкивая собрата вперед и вверх, прыжками, чудовищно медленно.
По склону наискосок, еще выше, тут лишь колючие заросли ежевики (ягоды черные и огромные, тронь их — оторвутся и упадут в пыль, оставляя в ней каплю-другую чернильного сока). Ругань сзади утихла, слышится неровный перестук копыт, злой храп и сухое шуршание множества катящихся по склону камешков: «сакр-р-р, сакр-р-р». Не так и далеко, к сожалению. Они все ближе. По спине текут мокрые струйки. Прокопиус клонится к гриве, молча подгоняя коня вверх.
Ни рощи, ни кустов — мы выезжаем на солнце: здесь, на вершине, очень много неба, лицо овевает довольно горячий уже ветер. Кругом все еще не видно ничего, только округлые лысоватые вершины, пониже листья, ветки, над головой — черточка крыльев какой-то птицы в вышине. Один здесь холм или два? Придется ли снова карабкаться вверх? Моему коню восемь лет, он уже не играет в цуканион, а этому, местному… вот он мотает головой и роняет хлопья пены с боков. А умеет ли он сползать вниз по склону? И, главное, какой там все же склон?
И, наконец, сколько еще скакать потом по другому ущелью — если я ошибся в расчетах? Допустим, я пускаю Прокопиуса вперед, снова говорю этой троице «салам», загораживаю ей дорогу и пытаюсь объясниться жестами — а действительно, как бы узнать, что ей от меня надо? А потом можно резко развернуться… В узком ущелье, которое должно быть там, внизу, такая штука может получиться.
Вниз! В любом случае вниз!
Прокопиус — молодец, отпустил повод, откинулся на круп, не мешая коню осторожно двигаться по склону.
Поворачиваю голову назад: близко. К сожалению, очень близко. Они вполне могут, все или один из них, спуститься в ущелье на несколько шагов раньше и снова заблокировать нас с обеих сторон. И тогда уже…
Фырканье чужих лошадей совсем рядом, бурые силуэты на кромке зрения. Звон металла. Шуршанье листвы, бьющей коней и всадников куда попало.
Но тут справа и снизу, там, куда спускается склон, заросший кустиками жесткого бурьяна и редкими корявыми деревьями, возникает отдаленный, высокий и чистый деревянный звук.
— Нэ! — говорит Прокопиус, поворачивая ко мне мокрое, удивленное и счастливое лицо. И мы всеми силами пытаемся не дать нашим коням упасть и кубарем покатиться вниз, направляем их туда, на этот прекрасный звук.
Я не ошибся.
Кони судорожно перебирают передними ногами, задние скользят вниз среди целого потока беловатых сухих камушков. Пять коней, почти в ряд — нет, хуже, эта троица постепенно охватывает нас с двух сторон, как я и опасался. Приземлятся на мгновение раньше, повернут своих тяжело дышащих животных лицом друг к другу и подождут, когда мы окажемся все в той же ловушке.
Но это было бы так, если бы ущелье в этом месте оказалось столь же безлюдным. А оно тут несколько иное. И этого наши преследователи то ли не знают, то ли…
Звенящий светлой радостью деревянный стук все ближе — мы плывем среди осыпи камней, скатываемся прямо на звук. Трое «саракинос» пытаются замедлить ход, но поздно — мы вдруг, все пятеро, оказываемся на последнем пологом склоне, ведущем в маленькую долину.
А здесь — скромное, ухоженное чудо. Круглые, с серебристыми листьями, верхушки фруктовых деревьев. Ровные ряды виноградной лозы на далеком холме. И в центре рая — не деревня, а нечто получше. Несколько — а на самом деле одно кое-как слепленное вместе здание, под бурой чешуей черепичных скатов. Толстые-толстые белые стены с узкими прорезями окон. Над этим скопищем крыш — две круглые и крепкие башни розовато-серого камня, увенчанные тусклым свинцом куполов, над каждым из куполов среди раскаленного марева плывет черный, мощный равносторонний крест кованого железа.
Перед этими белыми стенами и серыми деревянными воротами — чистая земляная площадь, на ней — трое-четверо личностей в метущих пыль длинных темных серых одеждах, что-то грузят на телегу. Еще какие-то люди в отдалении, лениво поворачивающие голову в сторону пятерки храпящих коней, рушащихся вниз по склону.
То есть — нет, не совсем так. На нас с Прокопиусом, вообще-то, не очень и смотрят. Вот мы уже почти на площади, перед нами дедушка, опершийся на ручку соломенной метлы. В черном колпаке с плоским верхом и с пушистым веником серой бороды, растущей прямо от глаз. Ниже бороды — до самой земли — черная подпоясанная ряса. Дедушке мы неинтересны. Его глаза устремлены на наших преследователей, которые пытаются затормозить коней. У него очень веселые глаза, у этого дедушки, глаза светлой голубизны, и в них никакого страха, а, наоборот, удивленная радость охотника.