Любимый жеребенок дома Маниахов
Шрифт:
Шелк — второе золото и серебро нашего мира. Боевой конь, железо для меча, раб или рабыня — их цену легко пересчитать в штуки шелка, который с радостью берут везде: у кагана Великой степи, в Бухаре и Самарканде, Балхе, в долине Ганга. И берут здесь, в стране, до сих пор называемой именем города, которого все равно что нет, там только козы пасутся среди упавших колонн.
Мне недолго пришлось развеивать иллюзии, что их империя теперь уже сама производит свой шелк. Я напомнил им насчет сказочно богатых покупателей и перепродавцов метаксы — шелковой пряжи, и о том, откуда она берется. Так же как и откуда берется шелк, приходящий, как им казалось, из Дамаска. Три четверти продаваемого шелка приходят сюда из Поднебесной империи, которую они считают сказкой, притом что в самой империи так же относятся к ним самим. Три четверти. Эта цифра заставила их задуматься. Итак, две империи не желают знать друг о друге, но друг без друга существовать не смогли бы.
— Я не понимаю, — неприятным голосом сказал Никетас. — Этого не может быть. Сколько стоит шелк в Поднебесной империи?
Что ж, это было просто. Одна штука шелка — четыре дирхема, или четыре серебряных милисиария этой империи, что было абсолютно одно и то же. В Самарканде та же штука шелка стоит двадцать восемь дирхемов, или две маленькие золотые монеты — назовите ее как хотите, номисма, динар и так далее. А здесь, на противоположном конце мира, то, что было надето в момент нашего разговора на Зои (не придворный скарамангион, а простой шелк для прогулки где-нибудь по мраморным плитам Аугустейона у колоннады сената), стоило фунт золота, то есть…
— То есть… если одна военная кампания обходится, по весу, в тысячу сто фунтов золота… — проговорил Никетас и задумался.
На лицах вокруг появилось смущение — здесь мало кто воспринимал военные кампании в фунтах золота. Это лишало войну героизма.
— Но я так и не понимаю. А что это вы там говорили про человека, на чьих плечах лежит коромысло?
— Это мы, — сказал я. — Согд. Самарканд, Бухара, Фархана и так далее. Согд, середина мира. Мы поставляем в Поднебесную империю лошадей в обмен на шелк. Который везем сюда. Получаем золото. Все просто. Или было бы просто, если бы путь не занимал бы полгода и не проходил через… Сами знаете.
— Но даже и так вы очень богатый человек, господин наставник Маниах, — сказал неожиданно Никетас. — А что в таком случае вы делаете здесь, в этом Кукузе на краю империи?
Что ж, кто-то из них рано или поздно задал бы мне этот вопрос. На который у меня было готово множество ответов!
— А что мне делать со своим богатством? — дернул я левым плечом. — Лежать на ковре и пить вино? Это удовольствие можно получить и здесь. Даже интереснее.
Помог мне Андреас, выставивший из темноты длинные тощие конечности — у руки был выпячен указательный палец, направленный в сторону Никетаса.
— Мы все знаем, как хорошо ты разбираешься в деньгах, о мой друг. Один такой, о, вполне достойный человек был при втором Юстиниане. Слышал о евнухе Стефене Персидском, не расстававшемся с громадным хлыстом?
Тут три-четыре человека взглянули в сторону Ясона и быстро отвели глаза.
— Да, — продолжал Андреас. — Стефен, тот, который подвешивал неплательщиков над огнем и дымом, и доводил их до обморока. Но потом его и всех прочих фискалов второго Юстиниана привязали за ноги к колесницам, протащили по Меси до форума Быка и там сожгли заживо. Это я просто так рассказал, не подумай плохого, о Никетас.
Смеялись все, даже Зои.
Пора было завершать вечер — о шелке и странах, через которые он проходит, я собирался рассказывать им еще завтра и послезавтра.
Я перевел дыхание — и ощутил в сумраке два облака аромата, один от Зои, тонкий и деликатный, и совсем другой оттуда, где сидела Даниэлида — запах ночных цветов, от которого кружится голова.
Впрочем, вся компания к этому моменту пахла также вином, и кое-чем другим. Чесноком и луком. Здешняя еда вообще изумляет нас, приезжих: чеснок и пук пожирается в любых количествах. Но это только сначала страшно. Потом это вкусно.
— Ваши империи похожи, — приступил к финальной стадии я, — и завтра-послезавтра я расскажу вам о том, что и там, и там государством могут править только те, кто причастен к знаниям, и там и там только один человек может носить шелк императорского цвета, желтый в одной империи, пурпурный в другой. Да, друг о друге вы не знаете. Но вы похожи. И все же вы — разные. Дайте-ка я задам вам простой вопрос. Что такое время?
Тут Аркадиус, в основном до того молчавший, в восторге шлепнул себя ладонью по бедру — вот это вопрос! — и заработал строгий взгляд Зои: такие манеры выдают слишком простое происхождение.
— Время — это цифры, — покровительственно сказал Никетас. — Просто цифры. Они одни для всех. Год — это везде год, даже в империи Чинь, потому что солнце одно для всех империй.
— Да? — сказал я. — В таком случае какой сейчас год?
Никетас понял, что ему готовят ловушку — но все-таки сообщил: семьсот пятьдесят второй.
— Со дня рождения пророка, которого казнили? — уточнил я.
Тут несколько человек попытались возмутиться и сказать, что пророк был одновременно и богом, и еще многое сказать, но Никетас успокоил их взмахом руки и скрипучим голосом добавил:
— Если хотите по-другому, то шесть тысяч двести сорок четвертый, со дня сотворения мира.
Люди, владеющие цифрами, все-таки раздражают. Мне, например, неприятно сознавать, что мира когда-то не было, но я продолжал:
— А что делать тем, у кого совсем другие боги, и чей мир создан кем-то еще?
— То есть как это — кем-то еще… Да тут возможен только один ответ… — загудели голоса.
— Я к тому, что в империи Чинь сейчас совсем другой год, — остановил их я.
— Вы еще скажите, что у сарокинос сейчас всего-навсего сто тридцать четвертый год, — крикнул кто-то. — Они еще маленькие. Но уже успели столько натворить…
— А в империи Чинь сейчас десятый год Эры Небесной Драгоценности, — сказал я. — А до того двадцать девять лет была Эра Открытости, если я правильно перевожу. И другого счета лет они не знают. Но это не мешает им быть самой большой и сильной империей мира.
— Это что, они начинают считать время заново с каждым императором? — спросил Прокопиус.
— Хуже, — сказал я. — Это все тот же император. Просто он решил, что страна и мир изменились, и пора менять эпоху. И принял новый девиз своего правления.