Любить иных тяжелый крест…

Пастернак Борис Леонидович

1917

Елене

Я и непечатным Словом не побрезговал бы, Да на ком искать нам? Не на ком и не с кого нам. Разве просит арум У болота милостыни? Ночи дышат даром Тропиками гнилостными. Будешь – думал, чаял — Ты с того утра виднеться, Век в душе качаясь Лилиею, праведница! Луг дружил с замашкой Фауста, что ли, Гамлета ли, Обегал ромашкой, Стебли по ногам летали. Или еле-еле, Как сквозь сон овеивая Жемчуг ожерелья На

плече Офелиином. Ночью бредил хутор: Спать мешали перистые Тучи. Дождик кутал Ниву тихой переступью Осторожных капель. Юность в счастье плавала, как В тихом детском храпе Наспанная наволока. Думал, – Трои б век ей, Горьких губ изгиб целуя: Были дивны веки Царственные, гипсовые. Милый, мертвый фартук И висок пульсирующий. Спи, царица Спарты, Рано еще, сыро еще. Горе не на шутку Разыгралось, навеселе. Одному с ним жутко. Сбесится, – управиться ли? Плачь, шепнуло. Гложет? Жжет? Такую ж на щеку ей! Пусть судьба положит — Матерью ли, мачехой ли.

1917

Лето

Тянулось в жажде к хоботкам И бабочкам и пятнам, Обоим память оботкав Медовым, майным, мятным. Не ход часов, но звон цепов С восхода до захода Вонзался в воздух сном шипов, Заворожив погоду. Бывало – нагулявшись всласть, Закат сдавал цикадам, И звездам, и деревьям власть Над кухнею и садом. Не тени – балки месяц клал, А то бывал в отлучке, И тихо, тихо ночь текла Трусцой, от тучки к тучке. Скорей со сна, чем с крыш; скорей Забывчивый, чем робкий, Топтался дождик у дверей, И пахло винной пробкой. Так пахла пыль. Так пах бурьян. И, если разобраться, Так пахли прописи дворян О равенстве и братстве. Вводили земство в волостях, С другими – вы, не так ли? Дни висли, в кислице блестя, И винной пробкой пахли.

1917

Гроза, моментальная навек

А затем прощалось лето С полустанком. Снявши шапку, Сто слепящих фотографий Ночью снял на память гром. Меркла кисть сирени. В это Время он, нарвав охапку Молний, с поля ими трафил Озарить управский дом. И когда по кровле зданья Разлилась волна злорадства И, как уголь по рисунку, Грянул ливень всем плетнем, Стал мигать обвал сознанья: Вот, казалось, озарятся Даже те углы рассудка, Где теперь светло, как нем!

1917

Послесловье

Нет, не я вам печаль причинил. Я не стоил забвения родины. Это солнце горело на каплях чернил, Как в кистях запыленной смородины. И в крови моих мыслей и писем Завелась кошениль. Этот пурпур червца от меня независим. Нет, не я вам печаль причинил. Это вечер из пыли лепился и, пышучи, Целовал вас, задохшися в охре, пыльцой. Это тени вам щупали пульс. Это, вышедши За плетень, вы полям подставляли лицо И пылали, плывя по олифе калиток, Полумраком, золою и маком залитых. Это – круглое лето, горев в ярлыках По прудам, как багаж солнцепеком заляпанных, Сургучом опечатало грудь бурлака И сожгло ваши платья и шляпы. Это

ваши ресницы слипались от яркости, Это диск одичалый, рога истесав Об ограды, болтаясь, крушил палисад. Это – запад, карбункулом вам в волоса Залетев и гудя, угасал в полчаса, Осыпая багрянец с малины и бархатцев. Нет, не я, это – вы, это ваша краса.

1917

Конец

Наяву ли все? Время ли разгуливать? Лучше вечно спать, спать, спать, спать И не видеть снов. Снова – улица. Снова – полог тюлевый, Снова, что ни ночь – степь, стог, стон, И теперь и впредь. Листьям в августе, с астмой в каждом атоме, Снится тишь и темь. Вдруг бег пса Пробуждает сад. Ждет – улягутся. Вдруг – гигант из затеми, И другой. Шаги. «Тут есть болт». Свист и зов: тубо! Он буквально ведь обливал, обваливал Нашим шагом шлях! Он и тын Истязал тобой. Осень. Изжелта-сизый бисер нижется. Ах, как и тебе, прель, мне смерть Как приелось жить! О, не вовремя ночь кадит маневрами Паровозов: в дождь каждый лист Рвется в степь, как те. Окна сцены мне делают. Бесцельно ведь! Рвется с петель дверь, целовав Лед ее локтей. Познакомь меня с кем-нибудь из вскормленных, Как они, страдой южных нив, Пустырей и ржи. Но с оскоминой, но с оцепененьем, с комьями В горле, но с тоской стольких слов Устаешь дружить!

1917

Нахлынуло все то, что есть, что я когда-нибудь забуду… Борис Пастернак

Любовная лодка разбилась о быт. Владимир Маяковский

Иссякшие силы

В начале 1920-х годов Борис встретил Евгению Лурье, которая станет его первой женой. Веселая, озорная, хорошенькая. И нрав отнюдь не кроткий. Окончила гимназию с золотой медалью, поступила на математическое отделение Высших женских курсов, но вскоре поменяла интересы на живопись, в чем в будущем преуспела. Вокруг всегда вились поклонники.

Женя была талантливой художницей и совершенно неподходящей Пастернаку женой. Да, очень красивая (правда, Пастернак считал ее слишком худой), умная, честолюбивая… Да, у Жени было много общего с Борисом, ее называли человеком большого душевного благородства, она разделяла его взгляды и духовные устремления.

Но Пастернак любил порядок в доме, домашние обеды и обожание – и Женя все это тоже любила. Оба мучились от бытовой неустроенности, и оба терпеть не могли всем этим заниматься. Евгения не терпела компромиссов и не хотела не могла возложить на себя хотя бы часть домашних хлопот, что и стало причиной их расставания. Пастернак был не готов стать кухаркой для художницы, она не готова была быть домохозяйкой для поэта.

К тому же, Лурье боялась стать приложением к мужу, стать просто Женей Пастернак и старалась оставаться независимой. Денег не было, и Борис брался за любую работу, понимая, что это его отрывает от поэзии, от цели и смысла его жизни.

Брак Пастернака и Лурье продлился восемь лет, но его нельзя назвать счастливым. Увлечения Женечки на стороне были не менее многочисленными, чем похождения Бориса. «Женя ушла встречать праздник в гости, со всей компанией – Асеевым, Маяковским… Я остался за хозяйку, с ребенком. В шестом часу сынок наш закашлял. Я стал ему греть молоко, по страшной рассеянности делая страшные глупости с примусом… Со встречи праздника вернулись Женя с Маяковским. Он поздравил меня с Новым годом», – вспоминал Пастернак о том, как встретил 1927 год.

Последние месяцы в первом браке Пастернак провел в тяжелейшем кризисе. Он чувствовал себя так, как будто кто-то запер его в тесную, душную камеру. Выхода, казалось, не было. Пастернак долго метался между двумя женщинами – той, которую любил, и той, которую безумно жалел, так что готов был в иные минуты пожертвовать своим счастьем и счастьем новой возлюбленной. Он писал стихи одновременно и той женщине, к которой уходил, и той, от которой уходил. И стихи той, которую он покидал, были сильнее и пронзительней.

В 1931 году их брак окончательно распался.

Вся жизнь Евгении Лурье была посвящена сыну Жене, которого она боготворила. Пастернак постоянно навещал их, дружески делился своими делами и заботами, материально обеспечивал до конца своих дней. Но чувство вины перед ними мучило его всю жизнь. Об этом чувстве вины, о воспоминаниях, от которых некуда деться – его пронзительное ностальгическое стихотворение.

Из поэмы «Спекторский»

Я бедствовал. У нас родился сын. Ребячества пришлось на время бросить. Свой возраст взглядом смеривши косым, Я первую на нем заметил проседь…

1920-е