Любить
Шрифт:
Мари сидела в коллекционном платье — темно-синий, цвета звездной ночи шелк, стразы, атлас, узорчатая шерсть, органза — и в небрежно наброшенном на плечи черном кожаном пальто и все смотрела на меня напряженным неподвижным взглядом. Она молчала и курила, окутанная мутным мечтательно-меланхолическим облачком дыма, беспечно слетавшего с ее губ и уплывавшего к потолку. Ты волновалась? — спросил я. Она ответила не сразу, но потом все-таки кивнула, едва заметно, неохотно, почти не шевельнув головой, лишь волосы чуточку дрогнули. Где ты был? — поинтересовалась она и на мои объяснения, что я поднялся на верхний этаж отеля и купался в бассейне, ответила загадочной улыбкой. А немного погодя произнесла: да, я знаю, я тебя видела. Видела? — удивился я. Она рассказала, что тоже встала и спустилась вниз за факсом, а не найдя меня в холле, отправилась искать на улицу. Я слушал и не понимал, куда она клонит. Выйдя на улицу, она подняла голову, осмотрела отель снаружи, поискала глазами наш номер на шестнадцатом этаже — нигде не горело ни огонька, все спали. Она двинулась дальше в ночь, сама не зная куда, брела наугад по проезжей части в своем коллекционном платье, время от времени оборачиваясь на удаляющийся фасад гостиницы, и тут ее внимание привлекла застекленная ротонда на верхнем этаже, ей даже показалось, что там промелькнула какая-то фигура. Она не придала этому значения, но на обратном пути снова подняла голову и увидела меня, отчетливо увидела меня за стеклом, нисколько не сомневаясь, что недвижный силуэт в ночи среди подсвеченных небоскребов —
Она улыбнулась. Такой улыбки, загадочной, волнующей, с безуминкой, я не видал у нее прежде. Пошли отсюда, сказала она и резко встала, не могу больше в этой гостинице. Идем, повторила она, подхватив меня под руку, и увлекла к выходу. Я упирался, пытался втолковать ей, что мы не одеты для прогулки и надо бы подняться, взять теплые вещи, но она не стала ничего слушать и потащила меня к выходу, накинув мне на плечи свое длинное кожаное пальто. На, неженка, коли тебе так холодно, сказала она, остановилась, смерила меня взглядом и одарила чарующей, наивной и вызывающей улыбкой обольстительницы. В глазах ее сверкнула искорка живой радости, и я вдруг словно опять увидел перед собой непредсказуемую, своенравную, убийственную и несравненную Мари.
Мы вышли через стеклянные раздвижные двери, автоматически открывшиеся при нашем приближении, и оказались на пустом крыльце, где ночь обдала нас прохладой. Метрах в десяти стояло такси, мы оглянулись по сторонам, рассчитывая в душе, что такси подъедет к нам, но оно не тронулось с места (по той простой причине, что водитель спал, мы поняли это через несколько секунд, разглядев в темноте вытянувшуюся на откинутом назад сиденье фигуру). Быстрым шагом мы спустились по дорожке за территорию отеля, перебежали, взявшись за руки, улицу, переступили через низенький парапет на другой стороне, где нам пришлось, царапая щиколотки, продираться сквозь карликовую рощу. На бегу я втиснулся в слишком маленькое для меня пальто и обнял Мари за плечи, чтобы ей было теплей (рукав пальто задрался у меня чуть ли не до локтя и давил под мышкой). Мари прижалась ко мне, склонив голову мне на грудь, из нас получилось одно двуглавое тело. Мы рысцой спустились по ступенькам металлической лестницы, которую сравню со шлюзом, ибо она разделяла два уровня городской застройки, и оказались на пустынном призрачном проспекте, освещенном строем фонарей, прочерчивающих точками белую линию в ночи. Не доходя до светящегося белыми и золотыми огнями отеля «Кэйо Плаза», мы свернули в темную улочку, отдаляясь понемногу от Синдзюку с его высотными отелями и офисными зданиями, и попали в менее фешенебельный квартал, где работали магазины и ресторанчики, горели фонари, угадывались в темноте внутренние дворики, красовались иероглифы на вывесках, купались в бело-розовом неоне бордели и стриптиз-бары. Перед входом в один из них стояла группка — рыжая дылда с бледными губами в необъятном розовом непромокаемом плаще и мини-юбке и два тощих шушукающихся господина в тройках, а чуть в стороне, возле урны, о чем-то задумался старый, тощий и лысый человек-реклама с пачкой брошюр в руках. Чем дальше мы углублялись в этот квартал, тем он становился оживленней: бары, неон, медленно ползущие вдоль пустынных тротуаров автомобили, запахи супа и тако-яки, [6] секс-шопы, подвальчики, перед которыми несли вахту зазывалы и вышибалы, приземистые, в двубортных пиджаках или толстые, с косами, как на гравюрах, в раздутых черных пуховых куртках. Наш внешний вид не привлекал внимания, наша экстравагантность растворялась в ночи и в экстравагантности антуража, свое коллекционное платье за двадцать тысяч долларов, совсем безыскусное, будто нарисованное двумя карандашными штрихами — обнаженная спина, темный шелковый фюзеляж, сборки пропеллером на животе, — Мари носила с поразительной простотой; на носу у нее были черные очки, на ногах розовые гостиничные шлепанцы, я же шел втиснутый в кожаное пальто в четыре раза меньшее нужного мне размера, с рукавами по локоть, в пластиковых тапочках на босу ногу, мокрых, побуревших и скособоченных. На улице холодало, температура чуть выше нуля, пальцы у нас окоченели, изо рта валил пар, я ощущал, как Мари дрожит всем телом, кожа на голых до плеч руках покрылась мурашками. Мне голодно, сказала она. Голодно или холодно? — переспросил я. Голодно, повторила она, голодно и холодно (и добавила: пошли поедим).
6
Тако-яки — шашлычок из осьминога.
Красноватый свет, создававший впечатление тепла и уюта, заманил нас в один из ресторанчиков, где подавали суп в любое время суток; мы вошли в крохотный, битком набитый и не больно-то опрятный зал с большими деревянными столами, где почти все места были заняты. Вдоль стойки бара — грубые табуреты в ряд, на них спиной к нам — четыре согбенные фигуры, перед каждым — миска, в руках палочки, все четверо шумно чавкали, поглощая лапшу, удоны или рамены, уж не знаю, не спросил как-то, что они там едят (а вот Мари заинтересовалась и, простодушно указав на их миски, пожелала то же самое). В углублении, отгороженном занавеской, стряпала старуха, она что-то обжаривала в котелке с выпуклым днищем, сосредоточенно, точными скупыми движениями встряхивала котелок и резко опрокидывала в кипящее варево, бурлившее в кастрюлях на газовой плите, распространяя по залу крепкий запах сои и подрумяненной свинины. Подошедшему к нам старику в сандалиях на деревянной подошве, услужливому, молчаливому и равнодушному, мы заказали суп, который я выбрал наугад, ткнув пальцем в самые аппетитные из иероглифов. Старик расстелил перед нами махонькую белую тепловатую на ощупь салфетку в мятом целлофане, налил каждому по стакану воды из графина и удалился. Мари сняла и положила на стол темные очки и смотрела на меня красными от бессонницы, потускневшими и усталыми глазами, похожими на догорающие на исходе ночи звезды, она мило улыбалась и выглядела здесь, в этой забегаловке, куда более счастливой, нежели в золоте и роскоши всех дворцов на свете, мишурная пышность которых была лишь слабым отблеском ее, Мари, сияния.
Мари сидела у стенки напротив меня и ела суп бесшумно, по-европейски, а не по-японски, когда миску берут в руку, палочками подцепляют слой макарон и с громким чмоканьем втягивают их на одном дыхании. Нет, она скорее уж их выуживала, и было больно смотреть (или, может, приятно, кому что нравится), как она, держа в каждой руке по палочке, вяло водит ими в супе, будто забывший нотную грамоту и оттого растерянный дирижер. Не справившись с партитурой, она совсем сникла и отодвинула от себя миску. Мои сигареты, кажется, у тебя, сказала она, в пальто; потом, не дожидаясь ответа, перегнулась через стол и, обвив меня руками, стала шарить в карманах собственного надетого на меня пальто и извлекать на стол разные предметы: большой, сложенный пополам белый конверт, вероятно, с факсом, комочки смятых, мокрых от слез носовых платков, губную помаду в золотом цилиндрике, свернутые трубочкой две или три купюры по десять тысяч йен и покалеченную пачку «Кэмел», откуда она вытащила хлипкую надломанную сигарету, кончик которой напоминал нос «Конкорда». Это факс? — спросил я, указывая на лежащий на столе сложенный пополам конверт. Можно? Она кивнула и зажгла сигарету. Я не спеша приоткрыл конверт, откуда выскользнули две страницы с текстом на фирменных бланках модельного дома «Аллонз-и аллонз-о» с его стилизованным логотипом, где китайскими тенями изображена парочка в рискованных весьма позах. Взял странички в руки, проглядел: цифры, сметы, уточненная программа пребывания в Токио, даты выставок, показов — словом, рутина, а отправили факс из Парижа в девятнадцать двадцать, то есть в нормальное для факса время (отозвавшееся на нас, получателях, катастрофой).
Сидя напротив меня, Мари, чуть живая от усталости, зажгла новую сигарету от бычка докуренной; она сидела с обнаженными руками, пальцами крутила на столе бутылочку сои и объясняла мне, как беспокоится по поводу выставки современного искусства, которую ей предстоит открыть в ближайший уик-энд в Синагаве. Утром, когда мы прилетели в Токио, нас никто не встречал — досадное недоразумение произошло из-за того, что Мари многократно и до последней минуты переносила время отлета. Мы оказались одни в багажном зале аэропорта Нарита, где нам предстояло собрать воедино сто сорок килограммов багажа: чемоданы, сундучки, цилиндры с фотографиями и шляпные коробки — все это мы отлавливали на движущейся по кругу ленте и складывали на три или четыре тележки, то и дело поглядывая, не подоспела ли так в итоге и не появившаяся подмога. До гостиницы нам тоже пришлось добираться самостоятельно на двух такси, я в одном, она в другом, что и стало символом нашего пребывания в Токио: два автомобиля, медленно ползущих один за другим под бледным сероватым солнцем утренних пробок по эстакадам вдоль Токийского залива. Когда дотащились наконец до отеля, Мари, вне себя от негодования и совершенно обессиленная, с пачкой факсов и электронных посланий в руках принялась названивать устроителям поездки, а те рассыпались в извинениях, но сваливали ответственность друг на друга, так как организация визита с японской стороны получилась трехглавой: «Аллонз-и аллонз-о», «Контемпорари арт спейс» по части выставок и еще «Спайрал», занимавшаяся демонстрацией мод (не считая девицы от французского посольства, прилепившейся кокетливой «мушкой» на нерадивом лице триумвирата). В конце концов Мари послала всех подальше и заявила, что собирается спать и просит не беспокоить ее до следующего утра (а вот оно и наступает, следующее утро, как раз сейчас, любовь моя).
И, несмотря на непомерную усталость, во мне вдруг зародилась надежда, что сегодня утром в Токио не настанет день, не настанет больше никогда, что время остановится сию секунду, прямо тут, в ресторанчике, где мы так хорошо сидим, наслаждаясь теплом под иллюзорной защитой ночи, тогда как наступление дня принесет с собой доказательство того, что время течет, безвозвратное, разрушительное время, прокатившееся по нашей любви. Рассвет между тем близился, я повернулся к окну и обнаружил, что на улице идет снег, едва различимые снежинки летели наискось и, уносимые ветром, исчезали в темноте. Со своего столика мы видели лишь кургузый обрубок улицы в деревянной оконной раме и тонувшее во мраке здание, оплетенное какими-то загадочными проводами, по его фасаду тянулась вертикальная колонка света, состоящая из семи или восьми зажженных один над другим фонарей, что означает наличие бара на каждом этаже. Я смотрел, как на улице тихо падает снег, легкий, неосязаемый, оседает на неоновых лампах и бумажных фонариках, на крышах машин и фарфоровых стаканчиках, которыми крепятся провода к телеграфным столбам. Попадая в освещенное фонарем пространство, хлопья кружились мгновение в световом луче, словно облако сахарной пудры, рассеянное дыханием невидимого божества. В этом снеге мне рисовался образ времени, я не мог остановить его ход, я ощущал свое полнейшее, совершенное бессилие перед ним, и вот тут-то у меня и возникло предчувствие, что с концом ночи кончится наша любовь.
Из ресторана мы вышли на блестящие черные тротуары, усыпанные инеем и подтаявшим снегом. Пластиковые сандалии слабо защищали мои босые ноги от сырости, и, переходя улицы, я то и дело ощущал ледяные брызги талого снега на щиколотках и ступнях. Мари в своем шелковом платье с обнаженными плечами и руками вышагивала впереди меня по темной улочке. Она не выглядела особенно замерзшей, но все же я предпочел догнать ее и отдать пальто, я снял его и аккуратно накинул ей на плечи, стараясь укутать их получше. Снег, прекратившийся было на время, пошел снова, сначала робко, разрозненными хлопьями, неприятной ледяной изморозью, а потом повалил так густо, что в один миг запорошил тротуары тонкой пленкой кристаллической пудры. Мы укрылись под деревянным козырьком какой-то лавчонки и смотрели, как пушистые хлопья летят мимо нас во мгле. Иногда, бросая вызов стихии, я отважно выбирался на середину проезжей части, задирал голову и стоял неподвижно, опутанный занавесом белого пуха, в немой истоме спадавшим на мостовую; я подолгу вглядывался в небо, начинавшее постепенно избавляться от ночи и окрашиваться сероватым светом дня, которому грузные снежные облака придавали желтоватый оттенок. За истекшие сутки я вымотался так, что уже не ощущал ни холода, ни усталости. С заиндевелым лицом, шлепая по мокрому снегу красными от стужи ногами в утлых сандалиях, я доплелся до ближайшего угла и остановился перед пристроившимся тут в полумраке автоматом с напитками. Рассеянным взглядом обвел выставленные в витрине баночки с холодным и горячим пойлом, всяческими разновидностями кофе и чая и, достав из кармана несколько монет, спросил Мари, не хочет ли она чего-нибудь выпить. Хочу, ответила она, не высовываясь из-под навеса. Я смотрел на нее со стороны и видел, как она красива этой снежной ночью в шелковом платье цвета ночи звездной, осененная рыжеватыми лучами висящего рядом фонаря. Под деревянным козырьком опустевшей лавки с закрытыми ставнями она стояла, устремив глаза в пустоту, и печально глядела прямо перед собой, волосы у нее были мокрые, на лице застыли следы растаявших снежинок. Я опустил монеты в прорезь автомата и вернулся к ней, осторожно ступая по тротуару с двумя пластмассовыми стаканами обжигающего капуччино в руках.
Было часов пять утра или чуть больше, мы пили капуччино под деревянным козырьком ремесленной лавчонки и смотрели, как падает на мостовую снег. Несмотря на отчаянный холод, я чувствовал себя на удивление хорошо, а Мари, прихлебывая капуччино маленькими осторожными глоточками, чтобы не обжечь губы, подняла на меня глаза и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ и робко приблизил стакан к ее стакану, приглашая чокнуться, она удивилась, на секунду замерла в недоумении, видимо сочтя мой жест неуместной выходкой, исполненной нежданной трепетной нежности, строго посмотрела мне в лицо, обвела меня изучающим взглядом, а потом уронила голову мне на плечо и чокнулась женственно и самозабвенно, коснувшись моего стакана деликатно, ласково, влюбленно, с благодарностью и гораздо более серьезно, чем подобает в такой ситуации.
Мы двинулись дальше, не обращая внимания на снег, бесшумно ложившийся нам на плечи и на руки. Мы хотели вернуться в гостиницу, но, миновав несколько перекрестков, обратной дороги так и не нашли. Побрели по темным улочкам наугад, пока не заметили на противоположном тротуаре освещенную «стекляшку» — небольшой супермаркет, открытый двадцать четыре часа, и светившуюся в темноте бело-голубую вывеску «Лоусона». Завернули туда погреться, нырнув из синеватого мрака ночи во вневременную белизну неоновых светильников. Я окинул рассеянным взором двух единственных клиентов в магазине, молодого человека в оранжевой водолазке и нелепой шапчонке, листавшего глянцевый журнал у газетной стойки, и трудягу неопределенных лет в мокрых ботинках и с влажным лбом, этот недоверчиво посматривал на полупустые полки замороженных продуктов, время от времени ухватывал ту или иную закусь в целлофановой упаковке, нити черных водорослей или пластиночки резаных грибов, подносил пластмассовый лоток к глазам, приподнимал очки, что-то изучал на этикетке, то ли дату, то ли место изготовления, потом клал лоток туда, откуда взял. Мари остановилась в кондитерском отделе и апатично обозрела пакетики с пирожными и печеньем, пошла дальше от секции к секции, задержавшись перед полками с растворимыми супами и разноцветными кульками макаронных изделий. Надев солнечные очки, чтобы защитить глаза от слишком яркого света, держа на руке мокрое пальто и позевывая, она бродила между прилавков под равнодушными взглядами кассирш, с угрюмым видом наблюдавших, как беспечная фигурка в потрясающем туалете цвета звездной ночи фланирует по пустынным аллеям супермаркета.