Любовь и пепел
Шрифт:
— Все в порядке. Я знаю, что в последнее время было нелегко.
— Как думаешь, что бы ты сделал на моем месте?
— Притащил бы его сюда в большом шерстяном мешке? — Бамби слегка пожал плечами, стараясь казаться непринужденным. — Если бы на отца можно было хоть как-то повлиять.
— В любом случае я могу попробовать, — сказала я и, притянув его к себе, крепко обняла и долго не хотела отпускать.
Глава 70
Хотя Бамби был абсолютно прав насчет темперамента Эрнеста, в марте, когда мое беспокойство о муже стало невыносимым, я решила хотя бы ненадолго вернуться домой. Я отсутствовала пять месяцев —
— Ты что-то забыла? — холодно спросил он, когда я еще не успела разложить свои вещи.
— Пожалуйста, не наказывай меня, Зайчик. Я скучала по тебе, как никто другой.
Он только пожал плечами и сказал, что «Операцию одиночки» закрыли. Вся контрразведывательная деятельность в Южной Америке была недавно передана ФБР, которая изучила их работу и объявила «дилетантской». Эрнест поморщился, произнося это слово.
— Мне очень жаль, — сказала я ему.
— Черта с два тебе жаль! Два года постоянного патрулирования — и мы даже не заслужили простой благодарности. Что насчет исполненного долга? — Горечь и неприкрытая злоба читались в его глазах и опущенных уголках рта.
Эрнест вдруг показался мне намного старше. Глаза у него были пустые и безжизненные. Щеки обвисли, а приглядевшись, на свету я заметила соль у него в бороде. Когда я попыталась заговорить о Европе, о грядущем вторжении во Францию, о будущем, которое нас ждет, он вздрогнул и отмахнулся от меня.
Эрнест тыкал меня носом во все мои недостатки каждый раз, когда я была с ним не согласна. Он припомнил мне все, через что ему пришлось пройти, пока я делала то, что хотела: Китай и Аризону, Финляндию и Карибское море — все недели и месяцы, когда ему приходилось быть одному. Он причитал, как губительно все это было для него, как я надругалась над котами, а теперь пытаюсь потопить его, как все остальные женщины. Эрнест ворчал о моей избалованности, ужасной привычке сорить деньгами и моих амбициях. Амбиции превратились в самое грязное слово на свете.
Поначалу я отказывалась поддаваться на провокации, настаивая на том, что люблю его и желаю лучшего для нас обоих. Но в конце концов не смогла больше терпеть издевательств.
— В чем конкретно заключается мое преступление? — набросилась я на него. — В том, что я работала и воевала без тебя? Почему мужчина может делать свою работу — и это нормально, а женщина должна бросить все ради дома, а если она этого не сделает, то она эгоистка?
— Ты ужасно эгоистична! — Эрнест проигнорировал мой вопрос, просто отмахнувшись от него. — Каждый миг твоей жизни должен быть волнительным или ты сама сделаешь его таковым. Потребность в приключениях и неприятностях — это своего рода болезнь. Я должен был сразу увидеть это, но я засмотрелся на твои ноги. Довольно неплохая приманка, между прочим.
— Так я заманила тебя?
— Кто-то, конечно, так бы и подумал.
Мало того что его не устраивало наше настоящее, так он еще и захотел переписать наше прошлое. Мне стало тошно и грустно от этого. Но это было только началом.
— У меня была жена! — выпалил он. — Я женился на одной женщине, а вынужден жить совсем с другой.
— Вынужден? Почему бы тебе тогда не покончить со всем этим? Ты уже так поступал. Именно это ты сейчас и делаешь. Скажи мне, что я не права.
— Я просто пытаюсь спасти себя, —
И битва продолжилась. Мы ссорились из-за его пьянства — постоянного и беспробудного — его хвастовства, потребности контролировать все и всех вокруг. Мы ссорились из-за дома, денег, работы, из-за всего, что можно было бы вытащить наружу, чтобы разжевать и, зарычав, выплюнуть. Когда-то такая злость могла показаться катарсисом, но теперь я чувствовала себя растерзанной, испуганной и ужасно растерянной. Мы долго отдалялись друг от друга, но это происходило так медленно, что мне удавалось отгонять все грустные мысли. Теперь ледник беспокойства, на котором мы стояли годами, внезапно взорвался. Лед превратился в огонь.
Когда я думала о мальчиках — Мышонке, Гиги и Бамби — и о том, что могу их потерять, я едва могла это вынести.
— Жаль, что я не моту разорваться на части, — сказала я ему однажды вечером, всего через неделю после возвращения. — Так было бы лучше. Разве не ужасно, что ты продолжаешь гулять, дышать, писать письма, ходить на рынок и все остальное, что ты привык делать, когда на самом деле ты разлетелся на осколки?
— Это называется инстинктом самосохранения, дорогая.
— Тогда я не хочу им обладать. Не хочу в этом участвовать. Я хочу быть честной.
— Выпей еще виски.
— Я и так уже пьяна и не чувствую пальцев.
— Значит, виски делает свое дело.
Я не знала, чем мне еще заняться, кроме как вернуться за океан. Я позвонила Чарльзу Кольбо и сказала, что готова закончить начатую работу, но вместо привычного энтузиазма в трубке возникло странное напряжение.
— Для нас собирается писать Эрнест. Он звонил на днях. Я думал, ты знаешь.
— Что?! — Я была так удивлена, что даже потеряла дар речи. В горле появился ком размером с яйцо. Наконец я сказала: — Он не упоминал об этом.
— У нас там может быть только один аккредитованный журналист. Мне ужасно жаль.
— Двадцать шесть статей, Чарльз! Вы опубликовали двадцать шесть моих работ с тех пор, как я уехала в Испанию, и вы бросаете меня ради моего собственного мужа?
— Думаю, ты знаешь, в каком затруднительном положении я оказался. Я должен беспокоиться о тираже. И не забывай, что он сам предложил мне. Пожалуйста, прости меня за эти слова, Марти, но, возможно, ты споришь не с тем мужчиной.
Когда он повесил трубку, я еще долго держала телефон в руке, пытаясь утихомирить рев в ушах. Если бы кто-нибудь спросил меня много лет или даже месяцев назад, думаю ли я, что Эрнест способен на такое, я бы рассмеялась. Он слишком любил меня, чтобы зарыть мой труд. Но это было настоящее возмездие. По его мнению, предательство совершала я. Я бросила его ради своей работы и собственных целей, и теперь мне придется страдать, как страдал он.
Мне было невыносимо думать о том, что все это значит, или о том, что может понадобиться, чтобы мы снова стали заодно. Я едва узнавала Эрнеста. Его демоны победили, они захватили его, и, похоже, он больше не узнавал меня. Я не видела в нем любви, и это приводило меня в отчаяние.
Хуже момента трудно было найти. Вторжение в Нормандию должно было начаться в любой момент. Я готовилась к нему с октября, изучала то, что мне нужно было узнать, и планировала, как осветить это событие так, чтобы, когда придет время, мой голос прозвучал бы в унисон с другими и я смогла бы рассказать об одном из самых важных моментов в истории войны. Но теперь у меня не было никаких официальных полномочий и никаких гарантий, что все, что я напишу, найдет своего читателя. Как будто я вернулась к началу, когда у меня еще молоко на губах не обсохло и когда я направлялась в Испанию.