Любовь и смерть Геночки Сайнова
Шрифт:
Но Шура уехал.
В далекое заполярное Гаджиево.
Настя Игнатьева?
Она…
Она уехала туда же вместе с Шурой Дементьевым.
Стала Настей Дементьевой.
И родила Шурке сына.
Витечку – в честь деда -адмирала – Шуркиного отца.
Так вот бывает.
Так вот случается в жизни – Алексей засомневался – стоит ли жениться на красивой, но может быть не слишком умной девушке, а Шура Дементьев усомнился в том – а нужна ли для семейной жизни Софья Ковалевская?
В конечном счете – выиграли любовь и справедливость.
И еще в конечном счете – родились дети.
И это хорошо. …
Когда под конец четвертого курса Шурка неожиданно пригласил Алексея на свою свадьбу, Коровин был просто поражен…
Как Шурке и Насте удалось столь долго скрывать от него свой роман?
Но оказывается, романа никакого и не было.
Четыре года не виделись после школьного выпускного, случайно встретились в театре.
Шурка с приятелем однокурсником, а Настя с институтской подружкой.
Какой замечательный традиционный альянс! Флотский офицер и выпускница педагогического!
Две свадьбы играли почти одновременно, перед летним учебным походом…
Алексей был свидетелем.
– Не ревнуешь по памяти? – спросил у друга подвыпивший Алексей.
– Дурак, она мне девочкой досталась, – ответил не менее подвыпивший Шурка.
Уехали…
Уехали на север друзья.
На всю жизнь.
А Алексей остался.
И любовь его была впереди.
Как и накликал друг Шурка – любовь к умной… К умной и талантливой. …
Вера Гармаш была на четыре года старше.
Она играла на скрипке в большом симфоническом оркестре Филармонии.
Алексей сидел тогда в пятом ряду.
Это был абонементный концерт, и он пошел вместо мамы, чтобы не пропал билет.
Вернее, чтобы пропажа билета не огорчала маму. Можно было пойти в кино и наврать, что ходил в филармонию, но мама могла спросить о подробностях впечатлений, Алексей мог смутиться и запутаться в своем вранье, да и потом мама просила принести программку…
Приготовился скучать.
Да и скучал первое отделение.
Но во втором играли Россини – увертюру к Сороке – Воровке.
И вдруг Алексея как будто прошибло.
Это было сравнимо с нескорым действием конопли, которую куришь – куришь, а дурман ударяет в голову только с четвертого – пятого раза…
Так и здесь.
Уже который раз ходил Алексей в филармонию?
Восьмой или десятый.
А все скучал.
И тут…
И тут, как полетел!
Россини рас-ка-тал, раскатал его по американским горкам своих крещендо и апофеозов.
Алексей смеялся и плакал. Слезы лились из его глаз – и не от старческого слабодушия, как у бровястого генерального секретаря, которому товарищи по политбюро показывали палец, и тот рыдал содрогаясь под бременем некаянных грехов…
Но Алексей плакал от натурального счастья неожиданного обретения значимости.
И эта девушка, эта удивительно красивая и вместе с тем вдохновенная скрипачка во втором ряду, с которой он не сводил глаз.
В ней он увидел вожделенное воплощение искомой сексуальности.
Она была ответом на его вечные вопросы.
Кто?
С кем?
И когда, наконец это придет?
Нежные изгибы тонкого легкого тела.
И вдохновенная затуманенность взгляда.
И скрипка.
И эти длинные пальцы.
Они теперь должны касаться не только струн и смычка, но его Алексея голой спины.
И ее глаза…
Они будут так же закатываться в страстном восторге забвения, но не в крещендо Россини, а в апофеозе их с Алексеем любви.
Он трижды ходил на концерты, отбирая билет у уже выздоровевшей мамы.
Мама была удивлена и радовалась новому музыкальному увлечению сына.
Он слушал Сороковую Моцарта и Первую Чайковского.
Все вальсы и галопы всех Штраусов и девятую Бетховена.
Он любил эту музыку и любил ее…
Как она пряменько сидела, сладко выгнув легкую спинку, как нежно гладила смычком свою виолу, как страстно закатывала глаза в самых вкусных музыкальных местах…
Он уже знал, из каких дверей и когда после концерта выходят музыканты.
Он два раза покупал букеты и оба раза не смел приблизиться к ней – она выпархивала не одна, а с подружкой и с пожилым длинноволосым музыкантом, который плелся позади, сажал их обеих в свою машину и увозил…
Алексей много думал о жизни филармонических скрипачей…
Они ездят по всему миру.
В Лондон, в Париж, в Нью-Йорк…
А что может предложить ей он?
В четвертый раз ему повезло.
Длинноволосого седого виолончелиста не было.
Она вышла с подружкой и они направились по Бродского к метро.
Алексей догнал…
– Простите… Простите, ради Бога…
Его простили.
Бог что-то значил для них…
Ее звали Вера.
Вера Гармаш.
Она закончила консерваторию.
Играла в оркестре Малого театра.
Мечтала о Кировском, но год назад подала на конкурс в оркестр Филармонии.
Ехали на метро с пересадкой на Техноложке.
Подружка – флейтистка – поехала дальше, до Электросилы, а они с Верой перешли через тоннельчик, мимо карты, где всегда стоят ждут кого-то… Перешли и сели в поезд до Чернышевской.
На ней было облегающее по фигуре черное пальто с воротником из чернобурки. К груди она прижимала футляр…
Одной рукой Алексей держался за поручень, а другой нежно поддерживал ее гибкую черную суконную спину.
Вблизи ее глаза были еще прекраснее, чем виделись, чем вожделелись из четвертого ряда партера.