Любовь к жизни. Рассказы
Шрифт:
Но душа у него была тверда и разум ясен – у того человека, которого я завел так далеко. «У нас нечего есть, – сказал он, – мы только посмотрим на это золото, откуда оно берется и много ли его здесь. Затем мы быстро уйдем, раньше чем оно ослепит нас и украдет разум. Таким образом, мы сумеем когда-нибудь вернуться сюда с большим запасом пищи и завладеть всем».
Поэтому мы осмотрели большую жилу, проходившую по стене колодца, как подобает настоящей жиле; и мы измерили ее, и проследили ее сверху донизу, и всадили вехи для заявки, и пометили их в знак нашего права. Тогда, с коленями, дрожащими от голода, со слабостью в желудках и с сердцами, готовыми выпрыгнуть через рот, вскарабкались мы в последний раз по отвесной стене и повернули обратно.
На последнем перегоне мы волокли Унгу и часто падали, но наконец достигли ямы с провизией. И вот… там провизии не было. Это было ловко сделано, потому что он подумал, что это росомахи; и он проклял их и своих богов. Но Унга была смела и положила свою руку в его, так что я отвернулся, чтобы сдержать свое сердце. «Мы отдохнем у костра, – сказала она, – вплоть до утра и наберем силы из своих мокасин». Поэтому мы разрезали верхние края наших мокасин на узкие полоски и варили их в течение половины ночи, чтобы мы могли разжевать и проглотить их. А наутро мы заговорили о нашей судьбе. Ближайшая яма была в пяти днях пути. Мы не могли до нее добраться. Нам нужно было найти добычу.
«Мы пойдем на охоту», – сказал он.
«Да, – сказал я, – мы пойдем на охоту».
И он решил, чтобы Унга оставалась у костра и берегла силы. И мы ушли: он – на поиски оленя, а я – к тому месту, куда я перенес провизию. Но я ел мало, чтобы они не заметили во мне большой силы. А к вечеру он много раз падал по пути в лагерь. А я притворялся, что очень страдаю от усталости, спотыкаясь на своих лыжах, точно каждый шаг был моим последним шагом. И мы набирались силы у своих мокасин.
Он был великий человек. Его душа поддерживала его тело до последнего часа. И он не плакал громко, разве только о судьбе Унги.
На второй день я последовал за ним, чтобы не пропустить конца. Он часто ложился отдыхать. В ту ночь он чуть не умер; но наутро он слабо выругался и снова вышел на охоту. Он был подобен пьяному. Я часто смотрел на него, ожидая, что он сдастся. Но у него была сила сильного, и душа его была душой великана, потому что она поддерживала его тело в течение этого изнурительного дня. Он застрелил двух птармиганов, но не захотел их есть. Огня не нужно было; они и так давали жизнь; но он думал об Унге и повернул к лагерю.
Он уже не шел, а полз по снегу на руках и коленях. Я подошел к нему и прочитал смерть в его глазах. Он бросил ружье и понес птицу в зубах, как собака. Я шел рядом с ним на ногах. И он глядел на меня в минуты отдыха и дивился, что я так силен. Я видел это, хотя он уже не говорил; а когда его губы двигались, они двигались беззвучно.
Как сказано, он был великий человек, и сердце мое говорило о жалости; но я перечитывал свою жизнь и вспоминал холод и голод в бесконечном лесу у русских морей. А кроме того, Унга была моею, и я заплатил за нее неслыханную цену шкурами, лодками и бусами.
Так прошли мы через белый лес, а Безмолвие тяжело налегало на нас, как мутный морской туман. И духи прошлого носились над нами в воздухе; и я увидал желтую бухту на Атакане, и каяки, вперегонку возвращавшиеся с рыбной ловли, и дома на опушке леса. И люди, сделавшиеся вождями, были тут, – законодатели, кровь которых я носил в себе и с кровью которых я обвенчался в Унге. Да, и Яш-Нуш шел подле меня, с влажным песком в волосах, и в руках у него все еще было боевое копье, которое сломалось, когда он упал. И я понял, что время пришло, и увидел обещание в глазах Унги.
Как сказано, мы шли таким образом по лесу, пока дымный запах костра не ударил нам в ноздри. И я склонился к нему и вырвал птармиганов из его рта. Он повернулся на бок и стал отдыхать, а рука, на которой он лежал, медленно поползла к ножу, висевшему на бедре. Но я отнял у него нож, улыбаясь ему в лицо. Даже тогда он не понял. Тогда я стал представлять, точно я пью из черных бутылок и нагромождаю на снегу кучу всякого добра, и переживал снова все, что произошло в мою брачную ночь. Я не говорил ни слова, но он понял. И все-таки он не испугался. На губах его появилась усмешка холодного гнева, и он снова собрал свои силы, когда узнал об этом. Было уже недалеко, но снег был глубок, и он тащился очень медленно. Однажды он так долго лежал, что я перевернул его и поглядел ему в глаза. Иногда в них светилась жизнь, а иногда – смерть. А когда я отпускал его, он снова полз. Так мы пришли к костру.
Унга тотчас же прильнула к нему. Его губы двигались беззвучно; затем он указал на меня, чтобы Унга могла понять. А после этого он долгое время лежал на снегу очень тихо. И до сих пор он там, на снегу.
Я не говорил ни слова, пока не зажарил птармиганов. Тогда я заговорил с ней на ее родном языке, которого она не слыхала много лет. Она выпрямилась – вот так, – и ее глаза расширились от удивления. И она спросила, кто я такой и где научился этому говору.
«Я – Наас», – сказал я.
«Ты? – сказала она. – Ты?» – И подползла близко, взглянула на меня.
«Да, – отвечал я. – Я – Наас, вождь Акатана, последний в моем роду, как ты – последняя в твоем».
И она засмеялась. Клянусь всем, что я перевидал, и подвигами, которые я совершил, я не хотел бы вторично услышать такой смех. Он вгонял озноб в мою душу, когда я сидел там, в Белом Безмолвии, наедине со смертью и с женщиной, которая смеялась.
«Подойди, – сказал я, так как думал, что она помешалась. – Поешь этой пищи, и двинемся в путь. Отсюда далеко идти до Акатана».
Но она спрятала лицо в его желтой гриве и смеялась так, что, казалось, небеса не могли вынести этого смеха. Я думал, что она обрадуется при виде меня, и поспешил вернуться к воспоминаниям прежних дней; но выходило как-то не так.
«Пойдем, – крикнул я, с силой схватив ее за руку. – Путь далек и мрачен. Поспешим».
«Куда?» – спросила она, садясь и переставая смеяться.
«На Акатан», – отвечал я, ожидая, что лицо ее прояснится при мысли об этом. Но оно сделалось похожим на его лицо – со своей усмешкой холодного гнева.