Любовь по договоренности

Демидова Светлана

– Анастасия, – ответила я.

– Ага… Хорошее имя… Классическое. Вы уж не теряйтесь, Анастасия, когда Бо подсядет за наш столик.

Я утвердительно кивнула.

Как вы, наверно, поняли, мое поведение не могло изменить уже ничего. Я понравилась Бо сразу и бесповоротно. Любая женщина всегда правильно классифицирует первый мужской взгляд. Взгляд Бо был восхищенным. Конечно же, молодой мужчина присел за наш столик. Пока они разговаривали с Мариной, я осторожно рассматривала Богдана. Пожалуй, он был бы полностью в моем вкусе, если б не слишком тонкие губы, почти как у Георгия. Мне нравятся более пухлые, чувственные. Но все остальное во внешности брата муравьиного Дон Кихота

меня в общем устраивало. В особенности то, что его щеки даже не собирались целоваться друг с другом изнутри. Богдан был, как я и хотела, высоким, стройным, в меру широкоплечим. С темными волосами почти до плеч. Ныне более в моде короткие мужские стрижки, но Богдану шла его буйная грива.

Сунув брату мужа в руки пакет, в котором лежали обещанные журналы, Марина вдруг посмотрела на часы, присвистнула почти так же лихо, как при виде меня в новом пальто, и моментально умчалась, будто бы по делу. Я обескураженно уставилась на Бо. Мне казалось, что мы еще недостаточно хорошо с ним познакомились, чтобы Марина могла вот так запросто оставить нас вдвоем. Но она оставила, и мне пришлось судорожно придумывать, что бы умного изречь. Ничего стоящего в голову не шло, а потому я решила тоже вежливо откланяться, посчитав этот вариант поведения беспроигрышным: Бо, конечно же, начнет меня задерживать, тут-то диалог и пойдет. Но он пошел без моего начинания.

– Ну вот, Маришка исчезла, – изрек истину Бо и тут же продолжил: – А потому развлекать вас придется мне.

– Валяйте, – согласилась я и с радостью выпустила инициативу из своих рук.

– Поскольку мы только познакомились, хотелось бы узнать, чем вы занимаетесь… – начал он.

Понятно, что назвать свою настоящую профессию я не могла, а потому с ходу брякнула:

– Преподаю русский язык в… колледже… – И тут же перевела разговор на него: – А вы кто по профессии?

– Я вообще-то художник… Сейчас можно сказать, что свободный… абсолютно… Когда-то работал в дизайнерской фирме, но потом надоело ляпать сомнительного сорта рекламу и я решил работать дома… на себя…

– Рекламщик-надомник? – Я постаралась красиво улыбнуться своими алыми губами.

– Нет. Я занимаюсь станковой живописью, – ответил он. – Пишу, стало быть, маслом…

– И в какой же манере?

– А хотите посмотреть?

При этих словах Бо так глубоко заглянул в мою душу прямо через глаза с капитально накрашенными ресницами, что я испугалась, как бы он там чего лишнего не обнаружил, и поспешно спросила:

– А что, можно?

– Да почему же нет?! – отозвался он так радостно, что стало ясно: от просмотра его живописи мне уже не отвертеться.

И я, решив не тратить время впустую, сразу согласилась поехать к Богдану в мастерскую, которую он делил с другом-художником. Или мы не взрослые люди? К чему нам тягомотина конфетно-букетного периода? Мужчины всегда готовы этот период пропустить, а у меня роман на первой главе завяз – пора подпитываться новыми впечатлениями!

Мастерская Бо находилась не где-нибудь, а в самом центре нашего города, на Пролетарском проспекте. Власти однажды объявили конкурс на новое название главной магистрали. Победителем признали вариант «Проспект Единения и Согласия». Длинную табличку с новым названием пристроили на одном из домов в начале улицы, на остальные здания то ли сил не хватило, то ли денег пожалели. Таким образом, только жильцы одного дома оказались прописанными на проспекте Единения и Согласия, а прочие так и продолжали жить на Пролетарском.

Дом, где находилась мастерская Бо, имел в качестве последнего этажа длинную застекленную мансарду во французском

стиле. В советские времена там располагалась редакция газеты «Красный комсомолец», которую в перестройку упразднили, а ее помещения стали сдавать внаем художникам. Именно в мансарду меня и привел Бо. Я надеялась обнаружить там его приятеля, в рембрандтовском берете, пишущего что-нибудь бессмертно-классическое на огромном полотне. Почему? Да потому что в присутствии постороннего брат Георгия не сможет сразу начать откровенно ко мне приставать. Хоть я внутренне уже настроилась на отсутствие конфетно-букетного периода, кое-какая вина перед мужем меня все же мучила, и поэтому хотелось всячески оттянуть сакральный момент соития с чужим мужчиной.

В мастерской не обнаружилось никого ни в берете, ни без оного. Это было довольно большое, светлое помещение, захламленное всякого рода рамами, холстами, натюрмортными постановками с превратившимися в сено букетами и мумифицировавшимися плодами, идентифицировать которые уже вряд ли бы кто-то смог. Грубо сколоченный из небрежно оструганных досок длинный стол оказался заставлен разнокалиберными банками, бутылками с олифой и лаком, сосудами, щетинившимися кистями во все стороны. Тюбики, полные красок, а также пустые, раздавленные и увечные инвалиды, валялись везде: на этом же столе, на полу, на полках с покрытыми махровой пылью гипсами.

Самыми милыми в этой обители свободных художников мне показались бумажные ангелы, спускающиеся на ниточках с огромного светильника, представляющего собой пластиковое колесо со встроенными в него лампочками. У ангелов были с большим тщанием вырезанные детские ступни с круглыми пяточками и крохотными пальчиками. Каждый малыш держал в руках что-то вроде трубы или дудки, на которых они, наверно, обычно наяривают в своем беспорочном раю.

На стенах в полном беспорядке, вкривь и вкось, висели разнокалиберные картины, а возле окон стояло несколько мольбертов. На одном, самом крупном и тяжелом, находилась картина, которую я тут же отправилась смотреть. Она мне понравилась сразу, с первого взгляда, хотя я и не поняла, что там изображено. Но я давно уже догадалась, что нет смысла искать в картинах то, что задело тебя за живое или, как сейчас говорят, торкнуло. Ты сразу или совпадаешь с картиной, или нет, и все это происходит на уровне самых тонких вибраций. Если вибрируешь в унисон с полотном, то все – ты его вечный поклонник и раб, а изображено на нем может быть что угодно, от черного квадрата до многофигурной батальной композиции.

Этот холст казался золотым и светился всеми пятнами и загогулинами, которыми был покрыт в таком же хаотическом беспорядке, в каком хозяева мастерской развешивали по стенам свои произведения. От него шел свет и тепло. Я почувствовала, что губы мои сами собой растянулись в самой счастливой улыбке.

– Нравится? – услышала я голос Бо и почувствовала, как он весь напрягся в ожидании ответа.

– Еще как… – только и смогла прошептать я.

– Ну вот чем?! – Бо так резко выплюнул из себя этот вопрос, что я сразу поняла: картина не его.

Ответ мой был честен:

– Не знаю.

– Но так же не бывает! Если уж нравится, то по какой-то причине! В этой картине нет ни смысла, ни сюжета, ни… да вообще ничего нет! Я никак не могу понять, зачем надо было малевать эти колбасы… – Бо ткнул пальцем в скопление удлиненных светящихся пятен, – …на таком огромном полотне. Честное слово, хватило бы и альбомного листа!

– Не скажите… – возразила я к его огромному неудовольствию. – Если эту картину выставить в каком-нибудь павильоне, то даже на расстоянии двух метров от нее все люди почувствуют себя счастливыми!