Любовь
Шрифт:
Затем неожиданно у них завязалась беседа. Он спросил, когда у нее следующие месячные, и она ответила, что дня через два-три, а он сказал: «Это просто великолепно, киса», — и улыбнулся ей открыто и непредумышленно. В ближнем фокусе объятий смотреть на него было интереснее, чем она могла себе представить, и эта не виденная ею прежде улыбка обворожила ее так сильно, что она поцеловала его по собственной воле. Его наслаждение при этом она скорее почувствовала, чем увидела, и оно изумило ее еще больше, поскольку до сих пор она привыкла лишь смотреть.
— Ну вот, — сказал он, — в этот раз тебе, наверное, будет не очень, но я постараюсь не сделать тебе больно. Да и в любом случае, — пуритански добавил он, — давно уже пора бы, в твоем-то
Она решила, что так ему и надо, когда увидела, что он изумился такому количеству крови.
А Ли недоумевал, не тот ли это случай, так подробно описанный, в медицинской литературе, когда прорыв девственной плевы вызывает смертельное кровотечение. Но она все равно не могла ни постичь функции этого действия, ни понять, почему при том и этом он вдруг начал сильно бояться, хотя впоследствии увидела, что своим молчанием может ранить его не хуже, чем он — уязвить ее любыми другими средствами. Когда кровь высохла, она к тому же поняла, что, если очень сосредоточиться, касание его руки вызывает у нее в голове нечастые, но удивительные образы. Поэтому она глядела на него с изумлением, будто он — маг и чародей, а он поглядывал на нее нервно, словно она — не вполне человек.
Они катались по простыням, усеянным хрусткой россыпью пастельных карандашей, и спину ей испестрили радужные мазки и кляксы, да и Ли весь пометился ярким прахом, и тут, и там, а кроме этого — темными пятнами крови, и каждый превратился в холст, невольно украшенный теми творениями безалаберного случая, что так ценят сюрреалисты.
С первым любовником ей повезло — он был добр, нежен и опытен; не повезло ей в том, что вскоре он полюбил ее, а после этого уже не оставлял в покое. Аннабель же была как ребенок, воссоздающий мир вокруг согласно собственным прихотям, поэтому она предпочитала населить свой дом воображаемыми зверьми — они ей нравились больше, чем унылая фауна реальности. Скоро она и его включила в свою мифологию, но если сначала он был травоядным львом, то потом обернулся единорогом, пожирающим сырое мясо, и одинаковым она его с тех пор не видела, да и в картинках таких не было ни малейшей последовательности, если не считать устойчивой романтики самих образов. После того как они возникали, она не могла ими распоряжаться. Каким она его рисовала — таким и видела; для нее он существовал прерывисто.
Проснувшись среди ночи, она иногда видела замерших на потолке белых птиц, вероятно — альбатросов; если не удавалось точно разглядеть их контуры, птицы ужасали ее еще больше, а никакого успокоения от человека, спавшего с нею рядом, не было — он, несомненно, тоже в кого-то превращался, в какую-то иную тварь. Она недвижно лежала под одеялом, прислушиваясь к угрожающим раскатам его дыхания, и не смела протянуть руку и коснуться его, боясь ощутить под пальцами кожистые складки драконьего крыла. Как-то ночью Ли проснулся от кошмара и потянулся к ней, спящей, — она завопила так громко, что в соседней комнате подскочил Базз и кинулся защищать ее.
— Я подумала, что ты инкуб, — сказала она Ли, когда суматоха утихла. В пять утра пришлось заваривать чай и так далее, с вымученной предрассветной жизнерадостностью. Но все равно — как бы там ни было, он стал ей необходим, и она даже подумывала, не родить ли ему детей, хотя дети эти существовали только в ее личной мифологии — как чистые символы, не притязающие ни на что. Они были связаны не с мечтами о материнстве, а с некими откровенными фантазиями о том, как она поглощает его целиком и полностью, — время от времени они возникали у нее с небывалой яркостью, когда он входил в нее, — будто, втягиваясь внутрь сквозь ее опасные врата, он мог навечно, нерушимо остаться взаперти за путаницей волос, низведенный до состояния зародыша, и, растворившись в собственной сперме, сам превратиться в своего ребенка. Так, чтобы, оплодотворив ее, сам он существовать перестал.
Отведя Ли такую большую, хоть и двусмысленную
Она позволила родителям увезти себя, но знала, что в конечном счете вернется. Ей было все равно, выйдет она за Ли замуж или нет, — он же рассматривал брак как юридический договор. Родители купили ей на свадьбу белое платье, но в то утро она забыла про него и оделась как обычно — в джинсы и футболку; правда, мать заставила потом переодеться и сама причесала ее. Аннабель стояла с родителями перед районным бюро, со скучающим видом пиная штукатурку на стене, — в тонком симпатичном платье из белого шелка, которое выбирали без нее, — и ждала, что дальше все пойдет так же, как и раньше. Июльский день был жарким, а двор задыхался от вкрадчивого аромата лип. На матери был кружевной костюм кофейного цвета. Ли опоздал на двадцать минут — весь бледный, трясущийся и по-прежнему довольно пьяный. Брат его всю церемонию просидел по-турецки снаружи, неподвижно, вылитый апач, а фотоаппарат болтался у него на шее, как амулет.
— Ох, дорогая моя, — сказала мать Аннабель, — не такого я бы тебе пожелала.
Ли поставил подпись в гроссбухе.
— Какое необычное имя, — произнесла мать со слабым отблеском надежды. — Леон.
«Будь мы иностранцами, — пришло в голову Ли, — некоторую эксцентричность нам могли бы и простить», — а потому оскалился и пробурчал в ответ:
— Меня назвали в честь Троцкого, зодчего Революции.
При этом он вспомнил свою тетку и подумал, что сердце у него точно не выдержит в этом прохладном светлом здании: он давно уже предал все те надежды, что возлагала на него тетка, давая ему такое имя, если вообще когда-либо их понимал.
«Переметнулся к буржуазии!» — подумал он, а выйдя наружу, отпрянул к стене, точно перед расстрельным взводом. Блистательное утро метко хлестнуло его по глазам дротиками стеклянных осколков; его сокрушила убежденность, что он совершил нечто непоправимое. Он заметил, как мужчина и женщина скривились при виде его брата и молодой жены, своей дочери, как они обменялись сигналами и шифровками, понятными им одним. Слова слетали с их губ, как птицы, устремляясь вверх и прочь, и все вели себя прилично, даже Базз, хотя вид у него был такой, будто он только что побывал в гробнице Эдгара Аллана По: он где-то раскопал черный костюм.
Неудивительно, что дочь воспринимала только видимость всего. Несмотря на чудачества в поведении, неотесанность произношения и длину волос, камера на шее произвела такое впечатление на родителей, что Базза они приняли за уважаемого представителя богемы и решили, что в один прекрасный день он может и разбогатеть: они где-то читали, что фотографы — это новая аристократия. Фотоаппарат оказался достаточным оправданием диковатому внешнему виду, и оба предка напряженно посматривали на пьяного, тошнотного и разбитого жениха, будто считали, что их дочь сделала неверный выбор, если уж ей так приспичило выходить замуж за богему, но поскольку искусство ей все равно дается, то ничего тут уже не попишешь. Они ж не противились, когда ей загорелось поступать в художественную школу. Ли же больше походил на моряка после недельного загула в бандитском порту и никак не вписывался ни в какую деликатную систему мечтаний или надежд. Аннабель протянула ему руку с обручальным кольцом на пальце. Утро распалось на куски. Тошнота подперла, и Ли рванул обратно в бюро. Нашел уборную и долго блевал.
Когда же он снова выполз на солнышко, нервно прикрывая рукой больные глаза, стало ясно, что его внезапная ретирада напрочь разрушила и без того хрупкую свадебную компанию: теперь все стояли порознь и рассеянно поглядывали в разные стороны. Белая гвоздика в папиной петлице вызвала бы слезы на глазах Ли, если бы те и так уже не слезились.
— Ты весь в чем-то белом, — произнес Базз. — Как новобрачно, как уместно.
— Там было окно.
— И ты наверняка попробовал вылезти через него и сбежать.