Любовь
Шрифт:
Однажды, просматривая донесения Приказа наружного наблюдения, Золотинка наткнулась на полученное от довольно опытной орлицы известие о затерянном в дебрях Меженного нагорья хуторке. Хутор этот — одно слово что хутор! — представлял собой сложенную из каменных глыб ограду, внутри которой, как в круглой крепости, стояла крытая плоскими плитами избушка. Обитавший тут исполинский голубой медведь, чтобы выбраться из крепости, приставлял к стене сучковатое дерево, а за минованием надобности кидал его просто наземь. И поскольку лестница эта, цельный ствол добытого где-то в долине дуба, была столь тяжела, что ее едва подняли бы и двадцать человек, путь на волю для несчастной пленницы медведя, изумительной, неземной красоты девушки, оставался закрыт.
Золотинка тотчас же сообразила, что голубой медведь — это никто иной, как хорошо известный ей Поглум из рода Поглумов, которые не едят дохлятины, а девушка, разумеется, — Фелиса, умалишенная узница Рукосила. Тогда же она подумала, что вряд ли Поглум удерживает Фелису насильно. Во всяком случае, не о насилии там нужно вести речь. И все эти крепостные сооружения… они созданы, чтобы оградить Фелису от опасностей, от Рукосила, которого Поглум и сам до дрожи, до медвежьей болезни боится. Скрываясь от мира в горной пустыне, осторожный мишка отстал от жизни и, верно, не подозревает, что Рукосил давно уж пропал без вести.
Однако прошло после этого еще полгода, прежде чем Золотинка нашла время выбраться в гости к Поглуму.
Она нашла обоих, Поглума и Фелису, в счастливом согласии между собой. Не оправдались предположения орлицы, что несчастная пленница лишена света и свободы, не имея возможности покинуть свое мрачное узилище. Ничего подобного, каждый день, едва снежные вершины гор вспыхивали праздничным сиянием солнца, Поглум бережно принимал Фелису на руки и выносил через ограду. День напролет она резвилась с бабочками где-нибудь в укрытом от ветра уголке, а медведь шастал окрест, собирая для девушки ягоды, съедобные коренья и травы, тащил ей червячков, жучков, забавно обточенные в ручье камешки и вообще все, что могло порадовать Фелису.
Настороженность, с какой Поглум принял поначалу Золотинку, прошла, когда медведь почуял, что Золотинка способна развеселить Фелису. Он находил, и опасливым шепотом делился своими тревогами с гостьей, что девушка слишком уж какая-то «печальненькая». «Бледненькая» какая-то, понимаешь. «Смирненькая». Слишком уж она «послушненькая», что тоже ведь не в радость… И потому, значит, «слабенькая», что без нужды «задумчивенькая». По правде говоря, Фелиса представлялась Золотинке довольным и безмятежным существом с бездумным покоем в глазах. И однако, она посчитала нужным объяснить хлопотливому медведю, что Фелиса все ж таки не в себе. Что разум девушки смущен и расстроен, утерян где-то там в каменецкой темнице, Рукосилом похищен. И что большего труда не будет отыскать этот заблудший разум и укрепить его оградой понадежнее. Вроде той, которую Поглум построил вокруг избушки.
Сравнение показалось Поглуму уместным. Он задумался и три дня спустя высказался в том смысле, что над предложением стоит подумать. В особенности, если Фелисе не будет от этого никакого вреда. Однако Золотинка уже решила, что возвратить девушке разум необходимо… и главное, возможно. И уж конечно, решивши, она не видела надобности удерживаться. Поглум размышлял с основательностью большого вдумчивого медведя, не подозревая, что доля его уж измерена.
И как же он был прав, бедняга, в своих важных, неторопких сомнениях! В два счета возвращенная Золотинкой к разуму, Фелиса испугалась огромного мохнатого зверя до судорог. Сладкий сон разума кончился, очнувшись, она не узнала своего опекуна и благодетеля. Ни уговоры, ни волшебство не действовали, она дрожала, стараясь забиться в угол при одном приближении облитого слезами медведя, который подползал на брюхе, чтобы казаться меньше. Помочь этому несчастью не имелось никакой возможности, медведь все ж таки был очень велик, безобразно велик, а девушка, девушка в здравом рассудке и твердой памяти, не замечать этого не могла и не могла забыть того, что заметила.
Ничего не оставалось, как увести Фелису в долину, к людям, и Золотинка, промаявшись несколько дней с двумя несчастными существами, объявила медведю приговор. Прихватив Фелису, она отправилась в обратный путь, убитый Поглум потащился следом. Он не отстал от них до самого Толпеня и к великому изумлению изрядно перепуганных толпеничей поселился на пустыре поближе к городу — не смея показываться Фелисе на глаза, он все же хранил надежду дышать одним с ней воздухом.
К несчастью, опасливое любопытство толпеничей приняло очень дурное направление: влюбленный медведь оказался беззащитен перед дикими выходками шутников, которые наглели тем больше, чем больше смирения выказывал расслабленный чувством Поглум. Эта поверженная в горе гора способна была постоять за себя так же мало, как несмышленый ребенок: Поглума дразнили, наделяли его бранными (совершенно несправедливыми) кличками, в него кидали камнями, подкладывали ему в булки стекло и гвозди, в него плевали, его обливали на смех помоями, а влюбленный только вздыхал, кашлял, перхал застрявшей в горле дрянью и заливался слезами на потеху расшалившейся сволочи.
Золотинка страдала и от людской подлости, и от унижений своего друга и не раз уговаривала его возвратиться в горы, к врачующим душу просторам, к чистой воде и заснеженным вершинам. Но затосковавший Поглум утратил волю к жизни и не хотел двигаться. Он отощал, запаршивел и часами лежал на солнцепеке в облаке мух и оводов, не обращая внимания на осатаневших от надсадного лая собак, которые тщились прогнать чужака со своих кровных помоек и пустырей.
С другой стороны, что-то неладное происходило и с Фелисой. Молва не пощадила чистые отношения медведя и девушки, болтали всякий вздор, и этого было достаточно, чтобы Фелиса, жадно внимая всему, что говорят, наотрез отказалась видеть Поглума. А за утешителями дело не стало. Изумительной, неземной красоты девушка с загадочным прошлым (особый смак которому придавали толки насчет ее отношений с медведем), красавица под особым покровительством государыни, она… она вышла замуж на третий день по прибытии в Толпень. Ее увлек первый же прощелыга, который набрался дерзости предложить свою руку и сердце прямо на улице, как раз между лавкой портного и лавкой золотых дел мастера. Красноречивый жених, не теряя времени, отвел Фелису в церковь, где она сказала попу «да», а потом уж возвратилась в лавку ювелира, до которой не дошла с первого раза всего нескольких шагов. Через день Фелиса вышла замуж вторично — за другого щеголя, известного в городе сердцееда и волокиту. Этот, возвращаясь на заре с ночной попойки, встретил ее на тихой предрассветной улице в подвенечном наряде и обомлел. Вторичное венчание произошло по крайнему простодушию девушки, которой очень хотелось использовать свой ангельский подвенечный наряд по назначению, — она заказала его уже после замужества. Привыкнув рано вставать и лазить по горным кручам, Фелиса первый раз тут надела фату и спустилась из окна своей спальни, чтобы пройтись.
Безусловно, если бы кто-нибудь озаботился вовремя объяснить Фелисе, что два раза подряд выходить замуж не принято, добронравная девушка не стала бы этого делать, она вполне способна была понять здравые соображения.
Однако кончилось это печально — поединком между мужьями, которые наотрез отказались принимать в расчет здравые соображения и так хорошо доказали это друг другу, что обоих унесли с поля едва живу. А Фелису увлек третий — часовой, которого Золотинка поставила перед комнатой красавицы во дворце, чтобы дать ей возможность подумать и выбрать одного из двух мужей.
Часовой увлек ангелоподобную Фелису без всякого замужества — иначе бы она, конечно же, не пошла, получив на этот счет исчерпывающие наставления.
Словом, возрожденная, заново родившаяся Фелиса переживала безмятежную пору детства, превратности жизни не надолго омрачали ее прекрасное лицо, а слезы — она куксилась от всякого упрека — высыхали, как утренняя роса под солнцем. Безжалостная, словно ребенок, который не понимает мучений попавшего ему в руки кузнечика, она сеяла вокруг себя смуту, раздоры, страдания, калечила судьбы и разбивала сердца, не успевая даже заметить значительность совершенных ею деяний.
А Поглум глядел на мир затуманенными глазами. Можно подумать, он начинал слепнуть — если судить по тому, как долго и натужно вглядывался в лица обидчиков, напрасно пытаясь уразуметь, что нужно этим беспокойным людям. И однажды, приподняв похожую на обтаявшую глыбу льда голову, с тупым недоумением уставился он на мальчишек, которые швыряли комья грязи в маленькую девочку. Малышка, которая гналась за ними с надрывным плачем «и я с вами!», остановилась под градом брани и угроз, но все равно не уходила, размазывая слезы по грязному личику. «Чего увязалась?! — выходили из себя мальчишки. — Пошла к черту, сопля малая! Домой катись, домой! Мы на медведя идем! Медведь тебя слопает! Убирайся!» — «Не слопает, — канючила девчонка. — Не слопает!»