Любовь
Шрифт:
Время остановились, а все вели себя так, как будто не понимали этого.
Всё как будто жило и не жило: заученно окликали друг друга на стенах часовые, в легком подпитии куражился возле ворот караульни бравый полуполковник, скрипели в полутемных приказах перья, за окном чирикали, заменяя подьячим соловьев, воробьи, тайно зевали судьи, объявляя мерой человеческих пороков пятьдесят палок, где-то гулко выколачивали ковры, над трубами вился чахлый дымок. И все ж таки наперекор покойной очевидности бытия, еще не явное, никем не осознанное, но распростертое уже над страной безвластье сообщало заведенному порядку вещей некое призрачное качество, словно все самое устоявшееся стало с некой поры неокончательным, ненадежным и, может статься, необязательным. Что было заметно, собственно говоря, лишь при взгляде сверху, с той самой вершины, где именно и затерялась власть.
Внизу, где стал на колени каменщик, согнулся к земле жнец, щурился над буквами школяр, спускался в рукотворную преисподнюю рудокоп — внизу не замечали перемен, в пыли и в поту, люди не сознавали призрачной недействительности своего бытия.
Причастная к горним высям, на самом низу очутилась теперь и Зимка. Брошенная с вершины наземь, она утратила ту тонкую восприимчивость к неуловимому, которая необходима для всякого обитающего в разреженном воздухе горних пределов. Она не видела и не замечала ничего из того, что нельзя было увидеть глазами. Придавленная изнурительной тяжестью золотых одежд, она отупела и даже не пыталась связать испуганно-бестолковую суету придворных с сулящими ей надежду переменами. Надежда прошла мимо.
Когда настал вечер и ничего не последовало, не поступило никакого распоряжения, приказа и уточнения, измученные бездельем и неопределенностью девушки, падая от усталости слонялись кругом, как сонные мухи, тогда Зимка опустилась на постель — потому что стало темно. Она не посмела и не сообразила раздеться на ночь. Так она и спала — в золоте, на камнях, мутно дремала, перемежая ужасы сновидений с приступами болезненных сердцебиений, которые побуждала явь.
Смутное побуждение воспользоваться последней, слабо присутствующей где-то в сознании зацепкой, побуждение обменять эту зацепку на полчаса безопасности, оттянуть неизбежное — то есть побуждение выдать все-таки Золотинку, поднималось временами, как тошнота к горлу. И Зимка не находила сил даже на это. Предательство, любое предательство ничего уже не могло поменять в бездушной предопределенности Рукосиловой воли… И она не могла верить, не находила в себе ничего того, чем верят, что Золотинка, может статься, все ж таки столкнется еще с Рукосилом и свернет ему шею — прежде чем палачи… прежде чем палачи потащат слованскую государыню…
И вот наступило утро, неизбежное, как конец, утро. Мало кто знал и подозревал во всей Словании, что великий слованский оборотень успел уж спуститься в преисподнюю и кое-как, очередным чудом выкарабкаться обратно. А если никто не подозревал, то никого это и не занимало. Стоящий на земле люд так и не заметил призрачного крыла безвластья, что осенило было страну.
Не больше других заметила это и Зимка — люди вставали к работе, Зимка — к ужасу.
Сияя безжалостной ярой наготой, поднялось новое солнце. По дорогами пылили гонцы, а на столичных площадях бирючи уже кликали указ великого государя Рукосила-Могута, которым слованской государыне Золотинке назначалась честь пострадать за отечество.
Ранним еще утром два десятка карет прогромыхали настилом подъемного моста и, минуя побитого медного истукана, что деловито карабкался зеленым склоном у подножия крутояра, покатились одна за другой под гору.
В столице поезд удлинился новыми десятками карет, в окнах которых маячили лица владетельных особ и городской знати; красивые разным манером, припудренные, на худой конец, женщины выставляли напоказ драгоценности и подобающую строгость нарядов, поз и взглядов. Сводный полк благородных витязей теснился на улицах, чтобы присоединиться к поезду на просторе, а толпы горожан — весь город! — сто или двести тысяч человек, высыпали на берег реки, провожая государыню в славный путь.
Стенания и вой бескрайней толпы, исступленные вопли «матушка государыня!» встряхнули Зимку, что-то ожило в ее онемевшей душе. Гнетущий, разъедающий страх не прошел и не мог пройти, но словно бы побледнел, ослепленный сиянием жаркого дня, красочным плеском знамен, красивой скорбью придворных и половодьем народного горя. Привычная к поклонению, Зимка, однако, не ожидала столь бурных проявлений общей любви, она вообще не думала, не имела духа думать, как это будет. Теперь же, когда тщеславие ее померкло во тьме несчастья, Зимка впервые, может быть, почувствовала искреннюю, до слез признательность к тем, кто ее любил.
Драгоценные слезы текли по напудренным, нарумяненным щекам, Лжезолотинка кусала губы, изнемогая от сильных чувств, она высунула за окно руку, чтобы махнуть народу. Толпа откликнулась, смяла железную цепь кольчужников, люди устремились к карете с криками «матушка, благослови!» Женщины протягивали ей детей, шатались в давке, отчаянно удерживая их на руках, мужчины неистовствовали, мальчишки орали бессвязно и бестолково, трубачи, раздувая щеки, величали это безумие бурным голосами поющей меди, барабанщики подстилали горе дробным грохотом. Зимка уж не могла отнять выставленную наружу руку, кто-то хватал ее, теребил, тянул, чьи-то губы, щеки, пальцы, ногти… горячие глаза, смятые шапки, растрепанные косы.
Благодатные слезы несли облегчение, омывали душу, и Зимка торопилась плакать, догадываясь, что недолго слезам и высохнуть, — что останется ей тогда в утешение? Она чувствовала и понимала, что ночной мрак будет ничто перед той тоской, которая надвигалась на нее впереди, тошнотворным ужасом подступала к горлу.
На берегу стояли флотилии кораблей, паромов, лодок, а через реку протянулся заранее наведенный наплавной мост. И когда Зимка поняла, что заминки не будет, что громадный, как свадьба, поезд не остановится тут и на полчаса, она упала духом. Река отделяла ее от змеева логова, и этот мнившийся великим препятствием рубеж вдруг, внезапно и безнадежно, обнаружил свою призрачную природу. Рубеж этот пал, ничего не спасая, как пали, явив свое очевидное ничтожество, все прежние рубежи и надежды. Карета вкатилась на зыбкую, чудом стоящую над водой мостовую.
Плеск холодной волны, покачивание кареты заставили Зимку вспомнить о сгубленных водой жизнях, о последних, судорожных мгновениях, когда разум так чудовищно ярок… Зимка знала, что чувствовали эти люди, когда в горло и в легкие хлынуло, когда захлебнулся крик, содрогается тело, а разум… разум еще сознает безумие смерти.
Зимка храбрилась думать об утопленниках, потому что ее ожидало иное. Но этого, что ожидало, нельзя было избежать никакими обманами мысли.
Бледная, несмотря на пятнами горящий румянец (девушки, пристроившись бочком, ловчились заглаживать на щеках следы слез), она откинулась на подушки. Тяжелый, усыпанный алмазами венец тяготил голову, шитое золотом платье душило своими негнущимися, как латы, покровами, Зимка испытывала потребность освободить грудь для вздоха, однако не жаловалась; она давно, с утра еще, хотела пить и ничего не просила. Губы ее расслабились, мышцы лица, казалось, онемели, их никогда уже — страшное слово «никогда!» — не сложить улыбкой.
Вдоль сельских дорог на правом берегу Белой тянулись сады, изгороди, виднелись деревни, островерхие особняки, окруженные вязами и дубами, всюду по обочинам стояли сплошняком люди, но Зимка уже не глядела в окно, едва находя силы, чтобы повести глазами по сторонам.
Солнце палило вовсю, блеклые, выжженные дали затянула мгла, хотя было еще часа три до полудня; в раскрытое оконце кареты заглянул, не слезая с лошади, Ананья. Черного бархата, туго схваченный в стане полукафтан не доставлял ему как будто никаких неудобств, в лице не видно было следов утомления, ни единой капельки пота, а шляпу с траурным крепом на тулье он держал в руках не для прохлады, а из учтивости.