Любовь
Шрифт:
— Уйди, стерва, убью! — ревел громила.
Но там, в этой отуманенной кровью толчее топталось немало народу, и недоразумение как-то сразу, без перехода, который мог бы оправдать безумие постепенностью, открылось. Несколько брошенных в ожесточении слов — вдруг стало понятно, что крутят, душат, калечат не пигалика, а ребенка. Надо полагать, опрятного, учтивого и рассудительного малыша, непременно розовощекого и чистенького, — по этим-то несомненным признакам проницательные погромщики в мгновение ока распознали в нем чужака. А теперь так же быстро раскаялись.
Женщина ручалась, божилась, перемежая заклинания воем. Мужики
Жалкий, несчастный шум отодвигался в сторону города, и скоро Золотинка перестала что-либо понимать.
Возбужденный, крикливый город не унимался и ночью, мерещились перебегающие за темной грядой домов отголоски торопливых столкновений, тоска смертная, вопли и топот. Как мурашки по телу, выказывали они себя некой призрачной действительностью и пропадали — то ли плод воображения, то ли быль. Чудились огни, факельные шествия или пожары — не разберешь.
В такую зловещую погоду нечего было и соваться в город, но Золотинка с вечера наметила себе на майдане кострище и верно рассчитала, что миродеры уйдут на промысел. Никем не замеченная, она беспрепятственно набрала в запас пепла и наскребла сажи, чтобы развести ее в воде вроде туши или чернил. Вместо бумаги пошел клочок белой тряпицы, видно, вырванный в драке клок рубахи, Золотинка нашла его возле питейного заведения. А кисть не трудно было связать из собачьей шерсти, из хвоста Жучки то есть. На рассвете, едва посветлело, Золотинка написала письмо и тогда же, без промедления отправила Буяну.
По обычному расчету волшебное перышко летит двадцать-тридцать верст в час — в зависимости от ветра. Так что к вечеру вполне можно было бы надеяться на ответ — это с запасом, а скорее всего и раньше: Буян последний раз сообщал, что направился вслед за Золотинкой в Толпень. Значит, он где-то тут, рядом, в самой столице, на посаде или в городе.
Пришел исполненный беспокойного ожидания вечер… потом поздний вечер… померкло небо, обращаясь в ночь… Буян не откликался.
Это жестокое молчание нельзя было объяснить никакой известной Золотинке причиной.
Связь с пигаликами оборвалась. Золотинка не имела и не могла иметь никаких законных сношений с Республикой — как бы там ни было, она считалась в бегах, никто не отменял приговора. Теперь остался только Ламбас Матчин в доме лекаря Сисея на Колдомке.
Не имея больше сил ждать, томиться и ждать, она решилась искать его в ту же ночь.
Пожары и разорение вымели с ночных улиц едулопов; видно, наверху, в средоточии власти, где отмеряли, назначенные народу испытания, сочли, что одной беды будет достаточно: едулопов больше не выпускали; освобожденные от этой напасти, город и посад гудели до полуночи. За многие версты различались раскиданные по пригородным пустошам костры, где собирались таборами погорельцы, а, может быть, разбойники и миродеры, которых тянуло на разорение, как мух на падаль. В первых сумерках шевелились, скользили и вдруг шарахались друг от друга неясные тени, являлись и пропадали неопознанные, ни до чего как будто не договорившиеся голоса.
— Ребята, ребята, вы что?! — пробираясь впотьмах, слышала Золотинка женский голос, приглушенный, несмотря на крикливый смысл восклицания.
— Да что, в самом деле, ничего! Ничего! — отвечали ей тем же напряженным полушепотом.
Золотинка не стала вникать. Она вышла на опустевшую дорогу, подъемный мост через ров еще не поднимали. Проем ворот освещало зарево скрытого за башней костра. Здесь покойно расположились десяток стражников, их бердыши стояли у стены, мечи и луки они держали под рукой, а на щитах сидели.
Кто-то из этих опаленных багрянцем, искаженных тенями людей неделю назад и подстрелил Золотинку. Помнили они это или нет, только, замолкнув, окинули босоного мальчишку и его собаку враждебным взглядом… и, к удивлению Золотинки, не остановили ее, не зацепили и словом. Она не удержалась оглянуться, прекрасно понимая при этом, что вооруженные на страх всякой ночной шатии, привычно нетрезвые люди могут воспринять это естественное движение, как вызов, и окликнуть.
В самом деле, один из вояк, облысевший мужчина, задиристый нос которого и изломанный рот свидетельствовали об натуре обидчивой и злопамятной, примерился как будто обматерить мальчишку… А выше над воротами, на выставленном из каменной кладки бревне висело нечто неправдоподобно узкое и вытянутое… похожее на худой сверток маленькое тело. Всполохи костра лизали упавшие ступни. Лица же на перекошенной голове не разглядеть. Повешенный казался маленьким человечком, вроде пигалика. Возможно, это и был пигалик. Несчастный пигалик, что сделал последний шаг в страшном потрясении чувств, без надежды…
— Пойдем, Жучка, — сказала Золотинка дрожащим голосом — даже с вызовом, примечая, что Жучка притихла и явно струсила, не ожидая от пахнущих вином людей ничего хорошего.
Золотинка отвернулась, ей позволили идти.
На темной, дурно пахнущей улице она разминулась с быстрой тенью, которая отпрянула от зарычавшей собаки, и потом, никого не встретив, продвигалась путаными теснинами, пока город не кончился, — месяц выбежал на простор, открылась долина, вся в нагромождении холмов и глыб; багряные отблески костров, запрятанных между каменными осыпями, черными обрушенными стенами и трубами, обнажали своим пронзительным светом уродство развалин. Кое-кто из погорельцев, как видно, начинал устраиваться заново: различались низкие, слаженные из всякого хлама загородки; вместо крыш жерди и рогожа.
Груды угольев, обломки загромождали улицу; вынужденная плутать в поисках прохода, Золотинка окончательно потерялась. Под босыми ногами ее громыхали камни, на мягких, усеянных не прогоревшей дрянью пепелищах вздымались тучи. И всюду оживали неведомо где таившиеся жильцы. Они не стеснялись советами и угрозами, которые мало чем отличались друг от друга.
Впрочем, не нужно было ничьих пожеланий, чтобы переломать себе ноги: Золотинка ежечасно спотыкалась и зашибла колено, оступившись в каком-то путанном хламе.
— Осторожней, приятель! — отозвались внизу — там куда покатился по осыпи щебень.
Слабый, в несколько щепок костер освещал семейный стан: мужчину, женщину и детей возле домашнего очага с кое-какой случайной утварью. Отец семейства словно бы невзначай положил руку на угловатый брус с каким-то железом, навесом или крюком, на обломанном конце. В естественной настороженности этих людей, не было, однако, той слепой озлобленности, которая нападает из страха.
— Куда идти? Я не знаю, куда здесь идти, — неопределенно сказала Золотинка. Никто не ответил, но она поняла, что можно спуститься.