Любовный секрет Елисаветы. Неотразимая Императрица
Шрифт:
– Доносят мне верные люди, что ты, Елисавет Петровна, заговоры составлять вздумала, – сказала Аннушка, нарочито медленно тасуя колоду.
– Бог с вами, государыня-матушка, – торопливо проговорила Елизавета, и слезы уже готовы были политься из ее глаз. – Мне ли заговорщицей быть? В мире хочу жить, на покое, среди друзей своих верных. Хоть в Доме Смольном, хоть в Александрове, – голос цесаревны звучал так убаюкивающе-сладко, что Аннушка невольно заслушалась.
Она не могла победить в себе невольное восхищение цесаревной, каждым ее словом и жестом – так девочки-дурнушки смотрят на старших красавиц-подруг.
– Доносят мне, что лейб-медик твой, Лесток, – продолжила Анна, краснея, – с французским посланником маркизом де Шетарди тайные переговоры ведет, радеет, видно, о твоем благе. Радеет о благе, а доведет до опалы. Или до монастыря.
В устах правительницы эти жестокие, стальные слова казались хрупкими, как стекло, и Елизавета испугалась не за себя, за Лестока.
«Лесток – не Алеша Шубин, – подумала цесаревна, – ежели его на дыбу вздернут, он все расскажет: и про Шетарди, и про д’Акевиля с Настенькой, и про наши с Алешей Разумовским прожекты. Быть беде… Но защищать лекаря нельзя, еще хуже будет».
– Я, государыня-матушка, про Шетарди с Лестоком знать ничего не знаю, – зачастила она, – а ежели лекарь мой в чем виноват перед вами, так я его защищать не стану. Но не заговорщик он – так, болтает много. Иван Иванович и при батюшке болтал, до ссылки доболтался. Француз, словоохотлив больно. Что с него возьмешь?
– Болтун или заговорщик, это мы проверим. – Анна продолжала тасовать колоду, и цесаревна заметила, что руки у правительницы дрожат. – Про тебя, Лиза, знать хочу. Ты сыну моему и мне крест целовала, в верности присягала, а теперь клятвопреступницей стать хочешь, на государыню свою преображенцев поднять? Больно часто ты к ним в казармы захаживаешь…
Лицо Елизаветы на мгновение исказилось, но тут же она овладела собой. «Клятвопреступница, и правда – клятвопреступница, – сказала себе цесаревна. – И крест целовала, и в верности клялась. Жаль ее, бедную, и младенца ее жаль. Но что мне делать, коли батюшка велит на его трон взойти?»
– Государыня-матушка Анна Леопольдовна, – медленно, плавно, завораживающе заговорила цесаревна. – Я вам и сыну вашему – верная раба. Буду жить, как жила, тихо да мирно. Не по мне корона, жить хочу, а не царствовать. И любить вволю, – Елизавета сладко, бесшабашно рассмеялась. – Певчих слушать, танцевать да веселиться.
«И верно – куда такой красавице корона? – позволила убедить себя Аннушка, но тайное, жестокое подозрение шевелилось в ее душе, как змея. – Венера она российская, а не заговорщица. Танцы любит, песенки да мальчиков хорошеньких».
– Так ты мне верна будешь? – этот вопрос правительницы прозвучал как мольба, и сердце Елизаветы дрогнуло. В глазах Анны светилось такое обожание, такой робкий восторг, что цесаревна ничего не ответила и только припала губами к маленькой ручке регентши, тасовавшей колоду. Правительница отдернула руку,
– Верна буду, верна, – прошептала Елизавета, проклиная свою подлость и слабость, и залилась слезами. Рыданий у нее всегда было в избытке.
– Ну что ты, Лизанька, не плачь, – утешала жертва своего будущего палача. – Верю я тебе, верю. Иди себе с Богом. – Аннушка подняла Елизавету с колен, отряхнула ее платье, расцеловала в обе щеки – и отпустила. Теперь цесаревна знала наверняка – правительница не посмеет ее тронуть, и можно будет довести заговор до конца.
«Прав Алеша, сиротка она бедная, краснеет да робеет, руки вон от робости дрожат. Тетка ее покойная Анна Иоанновна меня бы враз в монастырь упекла, а она слово сказать боится», – подумала цесаревна, выходя.
Игра была сделана – оставался сущий пустяк: зайти в казармы к преображенцам и воскликнуть: «Ребята, помните, чья я дочь?!»
Глава четвертая
Воцарение Елизаветы
Андре д’Акевиль первым во Франции узнал о воцарении цесаревны Елизаветы. Его друг, маркиз де Шетарди, разразился неслыханно длинной депешей, полной прочувствованных подробностей. В ней сообщалось о том, как Лесток вдохновлял на переворот оробевшую было красавицу, пугая ее монастырской кельей, и даже на клочке бумаги изобразил это несладкое будущее, о том, что в ночь своего воцарения Елизавета поклялась, что ежели взойдет на престол, то никого не казнит смертью, и о том, что гренадеры на руках донесли до дворца не поспевавшую за ними царевну…
Словом, Шетарди был на редкость многословен, и письмо его по пышности и возвышенности слога напоминало оду на воцарение новой государыни, за неимением таланта у автора изложенную прозой. Андре узнал и о том, что в ночь переворота гренадеры разбудили и арестовали правительницу Анну, а младенца-императора Елизавета увезла в своих санях и тешилась им, как игрушкой.
В числе ближайших сподвижников Елисавет Петровны Шетарди называл Шуваловых, Воронцовых и «друга нелицемерного» Алексея Разумовского, которого сразу же после воцарения Елизавета возвела в графы. Вскоре новая государыня должна была короноваться в Москве, а пока расплачивалась со всеми, кто помог ее воцарению. Словом, д’Акевилю надо было поспешить предстать перед Елизаветой, пока она не забыла о том, что взошла на российский престол, разорив одного из французских подданных.
Настенька оказалась счастливее д’Акевиля – она получила записку от самой государыни.
«Ангел мой, Настя, – писала Елисавет Петровна, – с Божьей помощью взошла я на российский престол, и брата твоего освободить не замедлю. Одно меня тяготит – имя ему в Сибири переменили, и сыскать Алешеньку нелегко будет. Особливо ежели он подурнел в заточении…»
Последняя фраза из Елизаветиного письма обрушилась на Настеньку, как ливень. Все эти годы сестра ссыльного Шубина даже и не помышляла о том, что годы заточения могли изменить внешность и душу брата. Впервые подумала она о том, что из ссылки вернется не прежний Алеша, а изуродованный, обессилевший, потерявший все узник. И о чем она будет говорить с этим незнакомцем, наверняка бесконечно чуждым своему прошлому, а, стало быть, и сестре?!