Люди на корточках
Шрифт:
таки есть элемент иррациональности, и хорошо бы уточнить, не психической ли сей элемент природы.
Моськина посадили в фургон, приставив к нему для солидарности милиционера с коротеньким автоматом, и отвезли в психбольницу.
В кабинете врача Моськин удивился стулу, привязанному веревкой к столу, точно жеребенок в телеге. Стул однако был привязан не зря. Психиатр Моськину не понравился —прилизанный, в хрустящем белом халате, тщательно выговаривающий слова, он заведомо держался с Моськиным как с придурком. Поэтому, отвечая на бессчисленные вопросы типа “какой сегодня день” или “ваш
Получив результаты экспертизы, Пыжиков обрадовался и уверенно ринулся по следу. Без труда он выяснил обстоятельства рокового дня и зафиксировал в памяти смутные фигуры журналиста в шляпе, художника с бородой и актера в белом пиджаке. Четвертая же фигура, по словам вменяемого Моськина, была совершенно ясной —учитель Стеблицкий, человек занудный, закомплексованный и малахольный. “На суслика похож,” —пояснил Моськин.
Интуиция подсказывала Пыжикову, что компания подобралась не случайно. Моськин, несмотря на пламенный ореол террориста, в этом деле сбоку-припеку, и рыть надо глубже. Установить личность бородатого художника и его адрес было делом пяти минут.
Надвинув на лоб ворсистую кепку, инспектор Пыжиков сказал Моськину: “Куй железо, пока горячо!” и отбыл на явочную квартиру, благо та располагалась всего в трех кварталах от милиции.
Он долго и терпеливо нажимал на кнопку звонка, одобрительно изучая прихотливый узор из полированных реек, которыми была обшита дверь, и думал о том, что художник — он во всем художник —и дверь у него всем на зависть, и борода на лице, а уж пьет, наверное, так, что небесам жарко. Учитывая последнее обстоятельство, Пыжиков не торопился уходить и внимательно слушал, как что-то шарахалось и падало за стенами, но окончательно решить, в нужной ли квартире падало, не мог, потому что блочные дома обманчивы в отношении звуков.
Терпение его однако было вознаграждено —внезапно и резко раздался ружейный лязг замка, и дверь будто шарахнулась от инспектора в темноту квартиры, а на пороге возникла фигура хозяина, безмолвная и жуткая, точно призрак. Среди клочьев вставшей дыбом бороды на опаленном лице горели звериной мукой два бессмысленных глаза, и ничего человеческого уже не было в этом лице, кроме неистребимой, чудовищной силы воли. Так выглядел наверное Роберт Пири, когда измотанный морозом, цингой и белым безмолвьем, добрался таки до северного полюса.
Горло художника было замотано в шарф, штаны расстегнуты.
— Здравствуйте! — немного подумав, сказал Пыжиков.
Художник набрал в легкие воздуха и ответил:
— П-р-р-р-р-и-в-в-е-т-т-т! — обдав инспектора облаком слюны.
Пыжиков вздохнул, вытащил носовой платок и неторопливо, тщательно вытер лицо. Хозяин с усердием манекена, не отрываясь, наблюдал за ним.
— Так я зайду? — с надеждой спросил Пыжиков, несколько отворачиваясь от художника лицо.
— З-з-з-аходи! — согласился тот.
Пыжиков вошел, прикрыв дверь. В квартире ощущался характерный для грандиозного
—П-по фу-жеру водки? —с разбойничьим радушием предложил художник, роясь в посуде — та отскакивала от его рук как заряженная.
Пыжиков с сомнением почесал в затылке — не отложить ли беседу.
— Да я ж на работе! — будто вспомнив, сообщил он.
— Да ну?! — изумился художник и, изловчившись, поймал бутылку.
Секунду он тупо смотрел на стол, выглядывая стакан, но быстро смирился и отпил прямо из горлышка. Пыжиков с интересом ждал. К его удивлению, приняв дозу, художник стал значительно бодрее, и в глазах его появился блеск, правда, с оттенком безумия.
— Уголовный розыск, — мягко сказал Пыжиков, демонстрируя удостоверение. — Хотел задать вам несколько вопросов. Относительно... э-э... минувшей ночи.
Художник покачнулся, замычал и с размаху сел на диван. Тут он, как персонаж арабских сказок, изо всех сил стал рвать свою бороду и сокрушаться. Из несвязных речей Пыжиков вскоре уяснил следующее —бедняга, оказывается, всегда знал, что водка не доведет до добра, и это когда-нибудь случится. Это у художника охватывало широкий диапазон —от публичного обнажения половых органов до убийства включительно. Причем Карпухин допускал, что использовал вчера весь диапазон и совершил убийство с публично обнаженными органами.
—Вы позволите, я выключу телевизор? —вежливо попросил Пыжиков, которому было отлично известно, что убийство этой ночью в сводках не зафиксировано.
—Хотите —можете выбросить его в окно! —горячо предложил художник. —А что я натворил?
— Вы, что же, ничего не помните? — уклончиво осведомился Пыжиков, щелкая выключателем. Тишина показалась сладостной.
— Ничего не помню! — корчась от ужаса, признался Карпухин. — Амнезия!
Он смотрел на инспектора, как очень пьяный кролик на удава.
— М-м-да? — неопределенно протянул Пыжиков, все еще по привычке темня и вкладывая в свое “м-да” очень многое. По-настоящему его сейчас интересовало, как люди умудряются так столоваться в тяжелые времена. Он уже сомневался, что от такого стола кто-то мог отвлечься на такую чепуху, как поджог театра. Однако Моськин-то здесь был.
—Товарищ Карпухин, —сказал Пыжиков. —Вы не очень пугайтесь. А то люди, когда пугаются, городят такое... Я ведь к вам без протокола — приватная — беседа...
— Амнезия! — простонал художник. — Не поверите, утром встаешь — как новорожденный. Карт бланш, так сказать. Что хочешь — то и пиши!
— М-да! — повторил Пыжиков раздумчиво. — Умереннее надо бы!.. Вчера вот, прошу прощения, по какому случаю?
—Да что вы! —махнул рукой Карпухин. —И в уме не держал. У меня супруга с детьми в Москву подалась. Сидел у телевизора, переживал —коммуняки что вытворяют! —тут он осекся, заискивающе посмотрел Пыжикову в глаза и покорно пробормотал. —Извиняюсь, может, я того... Вы, может, того... партийный?
Пыжиков предупредительно поднял локоть.
— Мы служим прежде всего истине! — скромно сказал он.