Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти
Шрифт:
Блажена узнала все, но не сразу. Все требует времени. Все требует времени, а пока Блажена молилась в душе, чтобы бог как можно скорей благополучно вернул ее домой, к отцу и Вацлаву, — молилась, не подозревая, что Лидице, притулившиеся в долине, как в божьей ладони, вознеслись к небу и на огненных крыльях облетели весь мир, оцепеневший от ужаса.
— Мамочка, — говорит Веноушек Суходолец медленно, рассудительным тоном первоклассника, — пойдем-ка домой, тут нечего делать. Тут очень противно.
Соседки добродушно улыбнулись, хотя им было не до смеха. Устами младенца и юродивых глаголет истина, честное слово.
К
— Вы хорошо знаете, что совершили преступление против Германии. (Все та же старая песня!) Мы отвезем вас в рабочий лагерь. Придется долго ехать в поезде. Дети могут устать от такой поездки. Мы посадим их в автомашины, и они будут ожидать вас в лагере.
— А это правда? — в отчаянии закричал высокий женский голос.
— Честное слово, — сказал начальник и даже бровью не повел. — Mein Ehrenwort. Для детей так будет лучше. Те, кого я сейчас назову, пусть приготовятся и выйдут вперед.
Он взял список, и на руке у него блеснул перстень, украшенный черепом; глядя из-под стальной каски, надвинутой на брови, эсэсовец начал горестную перекличку:
— Брейха Иозеф…
Пепичек Брейха! Его отец работал с Вацлавом на заводе «Польдинка». Чудесный пятилетний, подстриженный в скобочку мальчуган с глазенками, как вишни, единственный сын. Брейхова так его берегла!
Он сжал кулачки и закричал:
— Никуда я не пойду! Не хочу!
И мальчик, заливаясь слезами, кинулся к матери и спрятал голову у нее в коленях. Он плакал так, что, глядя на него, заплакали и остальные дети. Матери уговаривали их, боясь, что рассерженные солдаты обидят детишек. При виде этих верзил рядом с такими малышами становилось жутко. Марженка Гулакова отчаянно кричала на весь зал:
— Какая же ты мама, если меня отдаешь!
— И как только бог все это терпит! — крестилась бабушка Блажены.
Здесь сидели матери и жены шахтеров и металлургов, жены людей, которые из поколения в поколение боролись со стихиями — с огнем, землей и металлом. Эти женщины помнили катастрофы в шахтах, помнили локауты и забастовки. Эти женщины не отличались словоохотливостью. Деревенский образ жизни в глухом приходе приучил их к крестьянскому спокойствию, а религия научила покорно нести свой крест. Ах, боже, боже мой, ведь и семью Блажены ожидала та же душераздирающая минута прощания. В горле стоял ком, пока они ждали, когда дойдет очередь до Вены, и они переживали снова и снова вместе с каждой матерью, отдающей своего ребенка, боль расставания. Ведь они знали всех детей с пеленок, видели, как они копошатся в пыли вместе с лидицкими цыплятами; трудно сказать, кого они больше жалели: малышей, которые еще ничего, бедняжки, не понимали, или школьников, которые уже во всем хорошо разбираются. Плохо будет Вене — она соединяет в себе чувствительность ребенка с разумом взрослого человека, для нее разлука тяжелей, чем для других.
— Фрюхауфова Венцеслава…
Вышла
— Вена уже большая, — зашептала мать. — Она выдержит дорогу в поезде, пусть ее оставят с нами. Скажи ему об этом.
Блажена повторила слова матери по-немецки. Эсэсовец холодно взглянул на нее.
— Только с шестнадцати лет, — сказал он. — Следующий.
И мать подошла к Вене и сунула ей ломтик лидицкого хлеба на дорогу. Хорошо, что она захватила его позавчера ночью, несмотря на суматоху. Она делилась хлебом с соседками, и у нее ничего не осталось. Это был последний кусочек.
— Не падай духом, Венушка, — сказала мать, стараясь казаться спокойной, чтобы не волновать ребенка. — Мы скоро приедем.
К удивлению, Вена не заплакала. На худом нежном личике играл каждый мускул, но девочка не хотела причинять горе матери.
— Я буду смотреть за маленькими, — вздохнула она не без гордости. — Прощай, мамочка.
И вдруг по-детски стремительно она подскочила к бабушке, обняла ее за шею и прошептала на ухо:
— Как ты думаешь, быть может, Брочек только ранен и останется жив, а?
— Ну, конечно, золотая моя девочка, — ответила бабушка.
Дети под конвоем солдат длинной вереницей вышли из школы.
БУНТ АННЫ УРБАНОВОЙ
— Какая-то женщина с кошелкой хочет вас видеть, пани, — невнятно сказала Ружене Хойзлеровой новая горничная. Голос у горничной был хриплый, словно она только что плакала.
«Наверно, Курт прислал свинину», — решила Ро, вышла в переднюю и смутилась. Там стояла мать.
«Зачем она тут? — подумала раздраженная таким непорядком Ро. — Ведь я вчера посылала шофера отвезти ей муку. Чего же ей еще нужно?»
Анна Урбанова, привратница в доме на Жижкове, никогда не приходила к дочери без приглашения. Так уж было заведено. У Руженки много светских обязанностей, в доме всегда полно гостей. Анна сама чувствовала, что ей не место в этом шикарном особняке. Приглашения были редки, но тем значительнее был каждый визит для Анны. Собираясь в гости к дочери, она надевала праздничное черное платье с вышивкой на воротнике и брошь с уральским сердоликом, которую ей привез из России муж-легионер. На святую Анну будет вот уже двадцать два года, как он лежит на Маречковом кладбище близ Льготки.
Но что за вид был у матери сегодня! Простоволосая, запыхавшаяся, бог весть во что одетая, — видно, натянула первое, что попалось под руку! В таком виде она не появлялась даже у себя в доме, когда разносила по квартирам продовольственные карточки. Ро быстро втащила мать к себе в комнату и осторожно прикрыла дверь.
— В чем дело, мама? Постойте-ка, у вас тут висят лохмы, — она заправила ей за ухо прядь седых волос. — Что случилось, почему вы пришли? Какая-нибудь неприятность?