Люди на перепутье

Пуйманова Мария

Ондржей делал вид, что не видит и не слышит всего происходящего. Его подавляла грубость, с которой здесь обращаются с людьми, и он чувствовал себя в чем-то виноватым. Словно и он был таким же надоедливым, какими этот крикун в окошечке считал всех людей, быть может добивавшихся того, что принадлежит им по праву. В Ондржее заговорила робость, унаследованная от матери. Он боялся, что человек в окошечке рассердится, если заметит хотя бы по одному движению Ондржея, что тот прислушивается к разговору, да еще и не одобряет его. Под конец человек в окошечке дал ему ясно понять сердитым взглядом и сварливым тоном, что, если вы не заказчик и не коммерсант, а всего-навсего будущий рабочий, обращаться с вопросами в справочное бюро по меньшей мере наглость. «Идите в отдел личного состава».

Отдел

личного состава был еще закрыт. До открытия оставался час. Ондржей сел на скамейку в садике напротив. Он чувствовал себя как попрошайка, у которого перед носом захлопнули дверь, а через минуту ему снова надо идти побираться. Вынув скудный завтрак и свой старый ножик, он принялся за еду. При этом Ондржей мрачно думал, что со вчерашнего дня он превратился из Ондржея Урбана, члена своей семьи, любимого товарища Станислава, подростка, известного в доме своей сноровкой, в какого-то мальчишку, в того человека. Но ведь и дедушка бывал грубоват с людьми, что уж говорить о такой твердыне, как Улы. Наверное, меня не примут, посмеются надо мной, выгонят за то, что я слишком молод…

Огни электрических лампочек, желтевшие в синеватом рассвете, неподвижный сквер с дорожками, выкроенными так аккуратно в стриженой траве, что просятся обратно на лист чертежной бумаги, кирпичные стены, возвышающиеся среди застекленных зданий, фабричная подвесная дорога с еще мертвыми вагонетками в разных концах, дымящиеся в тумане горы — все это было похоже на далекое воспоминание, а собственная поездка казалась Ондржею фантастической. Ондржей начал размышлять о казмаровских объявлениях, которые он читал в Праге. В самом деле, читал он их или ему все это померещилось? Может быть, он ошибся, перепутал дату? Где же все подростки, жаждущие поступить к Казмару? Не могут же все они быть так легкомысленны, чтобы явиться в последний день? У Ондржея вдруг упало сердце, он вскочил и принялся шарить по карманам, а не забыл ли он свой аттестат? Не выронил ли он аттестат в поезде? Нет, слава богу, и аттестат и деньги при нем, все в порядке. Ондржей вздохнул с облегчением и, чтобы согреться и прогнать сонливость, начал расхаживать по садику. Ага, вот и здесь висит объявление о приеме в школу казмаровской молодежи!

Через садик прошел человек американского вида и равнодушно поглядел на Ондржея.

На дверях отдела личного состава висели дощечки с разными надписями, которые в Улах, видно, были в большом ходу:

Говорите кратко. В минуту можно произнести 73 слова!

Прием изобретателей в техническом отделе каждое третье воскресенье месяца только с 9 до 12. Страховых агентов не принимаем, так как не намерены погореть!

За дверьми был слышен женский голос. Ондржей постучал, голос ответил «войдите!» и продолжал разговор. Войдя, Ондржей с удивлением отметил, что голос принадлежит мужчине. Тщедушный человек в сером костюме, развалившись в кресле за столом, тихо говорил в телефонную трубку, которую он небрежно держал далеко ото рта. Ондржею этот жест показался шикарным. Человек ровным голосом диктовал стенографистке какое-то письмо на иностранном языке. Он со смаком произносил слова, прижимая язык к зубам, отчего его произношение было неестественным и смешным, он словно шепелявил; наверное, говорил по-английски. Так же небрежно, как он держал трубку, человек вытянул ногу в желтом полуботинке, над которым виднелся фиолетовый носок. Одет мужчина был очень тщательно. На его правильном, немного плоском, каком-то недоразвитом лице отражались самовлюбленность и снисходительность. Он словно бы говорил: я всегда такой, что в этом особенного?

Ондржей переминался с ноги на ногу, стоя на покрытом линолеумом полу, с чемоданчиком в одной руке и документами в другой, и ждал, оглядывая комнату, уже ярко освещенную утренним светом; он старался не встречаться взглядом с небрежно диктующим человеком. Комната напоминала и зубоврачебный кабинет и школу. На стене висела карта полушарий, представительства фирмы были обозначены на ней красным. На одной стене виднелся портрет президента республики,

на другой — портрет Казмара в раме такой же величины. Вдоль стен тянулись ящики с картотекой, на окне штора. Все вместе с огромным письменным столом придавало комнате солидный, внушающий уважение и робость вид.

Человек положил трубку, которая слегка звякнула, и, подняв брови, посмотрел на Ондржея. Мальчик порывисто поклонился и, ожидая вопроса, молчал. Человек молчал тоже. Наконец он сел к счетной машине с разноцветными клавишами и с наигранной небрежностью начал четко и быстро отстукивать. Было похоже, что все это делается нарочно, и у Ондржея возникло неприятное воспоминание детских лет: в наказание за проступки мать иногда не разговаривала с ним. Стоит, бывало, у плиты, подкладывает дрова, наливает кофе, все как обычно, но, боже мой, Ондржей чувствует себя как побитый пес. Робость — это болезнь; кто не болел ею, не знает, что это такое. И вот Ондржей, слегка покашливая, все не решается кинуться в холодную воду — как бы не помешать человеку! — и со сдержанным интересом рассматривает веточку хлопчатника с плодом, похожим на лопнувший каштан, из которого торчит вата. Все это находилось на стене, в застекленном ящичке, какие делают для коллекций бабочек.

Без стука вошел человек в форменной одежде и фуражке набекрень, видимо, посыльный, и, стуча каблуками, подошел прямо к сидевшему за столом, положил перед ним какие-то бумаги и бодро сказал:

— Вот они, господин Колушек.

Тщедушный человек неразборчиво расписался на каждом листе и поставил печать, после чего рассыльный снова унес их. Немного осмелевший Ондржей подошел к столу и протянул свои документы:

— Будьте так добры… Я… записаться… в школу казмаровской молодежи.

Узкогрудый Колушек, сделав непроницаемое лицо, взглянул на аттестат, потом на подростка, откинулся в кресле, и в глазах у него мелькнула насмешка.

— Вы очень богаты, молодой человек?

Ондржей сделал шаг вперед и вытаращил глаза.

— Вы явились на день раньше. А время — деньги, приятель! — язвительно сказал Колушек своим бабьим голосом. — Уж эти пражане, всего у них избыток!

У Колушека было серьезное лицо, но он, видимо, забавлялся смущением Ондржея.

— Я хотел сперва осмотреться, — пробормотал тот, оправдываясь.

— Дело ваше, — пожал плечами Колушек. — Все равно ваши расходы в Улах пойдут в пользу нашей фирмы, — добавил он с легкой усмешкой. Потом, повысив голос и изменив тон, произнес отчетливо: — Второго октября, в семь часов утра, явитесь вместе с другими кандидатами в больницу на рентген по адресу: Южный проспект, шесть. Если вас не забракуют на медицинском осмотре, то в два часа дня вы должны быть на психотехническом испытании в доме казмаровской молодежи, вон там на холме.

— Скажите, пожалуйста… извините за беспокойство… нельзя ли мне уже сегодня…

— …Там переночевать, а? Ишь какой хитрый! Вы что же думаете? В Улах сейчас вообще трудно найти ночлег. Даже при наших строительных темпах не хватает жилищ. Где ночевать — это ваша забота, молодой человек. Хозяин в ваши годы ночевал на вокзалах.

Ондржей вежливо поблагодарил тщедушного человека.

— Не за что, — ответил тот, не обращая внимания на отца с двумя мальчиками, которые тем временем вошли и, видимо, были такие же «богачи».

Ондржей вышел на улицу. Солнце уже стояло над горами, начинался день, и мальчик ожил, как всякое живое существо. Ничего, понемногу своего добьемся, а если приходится подчас наталкиваться на препятствия и получать пинки (последнее хуже), то без этого нельзя, и нечего из-за этого огорчаться, — ведь дома не узнают о его унижениях.

Если бы мать и дед послали Ондржея в Улы, он, наверное, проклинал бы их. Но это было его собственное желание, значит, надо пробиваться, стиснув зубы. Преследуемый навязчивой мыслью об украденной у него когда-то корзинке, Ондржей потащил свой чемоданчик на вокзал и сдал его в камеру хранения. Теперь у него были свободные руки и ничем не занятое время. Воздух благоухал, словно после грозы, пахло новыми тканями и чужим краем, и при мысли, что до завтрашнего утра не придется иметь ничего общего с немилыми ему казмаровцами, Ондржей чуть не запрыгал от радости.