Люди песков (сборник)

Худайназаров Бердыназар

— На вертолете много не забросишь, — возразил Орамет.

— Сколько нужно, столько и забросят! — заверил шофер. — Если товарищ Касаев скажет…

— Где они, твои вертолеты? — не сдавался Орамет.

Они продолжали спорить, и я ждал, что Каратай-ага вмешается в их спор, но он молчал. Видно было, что старик устал: сидел ссутулясь, время от времени потирал ладонями лицо, чтобы встряхнуться, и даже лепешки ел словно бы через силу, не поинтересовавшись, кто их испек.

Должно быть, у шофера с

Каратаем-ага состоялся нелегкий разговор еще до того, как они вошли в мазанку; я понял это, когда шофер, пообедав и обогревшись, неожиданно спросил:

— Тебе все ясно, яшули? Чтобы ни одна овца не пропала? Лично будешь, уважаемый, отвечать!

Каратай-ага и на этот раз промолчал.

Вскоре шофер стал собираться в дорогу. Я колебался: ехать вместе с ним или остаться? Касаев в Ашхабаде — значит, ждать его бессмысленно, на репортаж здесь надежды мало… А вместе с тем я чувствовал, что не имею права уехать отсюда без какого-либо результата.

Шофер уже садился на лошадь, слышно было, как он ругает капризного коня, а я все еще не мог принять решения.

— Возьми с собой корреспондента, — раздался за стеной голос Каратая-ага. — Вдвоем вам веселей будет!

Я не разобрал, что ответил шофер; самолюбивое упрямство заставило меня выскочить из мазанки и крикнуть:

— Езжай, друг! Я остаюсь. Вернется Касаев — передай ему привет. Скажи: хотелось бы встретиться!

В мазанке Орамет, дурачась, торжественно пожал мне руку:

— Спасибо тебе! Я бы не пережил твой отъезд. Таких лепешек я не ел сроду. Заказываю чурек!

— А-а, иди ты… — засмеялся я, пытаясь освободиться. Некоторое время мы мерились силами, как молодые бычки.

— Ого! — воскликнул Орамет. — Городской, а силенка есть!

— У тебя тоже, — ответил я. — Только ты зря ее тратишь. Тебе еще загон достраивать.

— А тебе тесто месить для чурека! — отпарировал Орамет.

Услышав позади шаги Каратая-ага, он поспешно отпустил мою руку и шепнул:

— Не обижайся на старика. Трудно ему сейчас, ох как трудно!

— Всем трудно.

— Ему больше всех. Поверь мне…

4

К вечеру отару пригнали в агыл. Тощие, со свалявшейся шерстью овцы с ходу набросились на селин, которым был выстлан загон. Видимо, за целый день в их желудки ничего не попало. Они расправлялись с селином так же стремительно, как шелкопряд с листьями тутовника: за считанные минуты от селина остались лишь грубые стебли.

Теперь в коше вместе со мной собралось шесть человек, и я наконец разобрался в их обязанностях: Каратай-ага был старшим чабаном, Орамет — его заместителем, а тонкий смуглый подросток, пригнавший отару, оказался чолуком, подпаском. Были тут еще двое парней — этих прислали из

совхоза в помощь чабанам.

Из всех лишь Орамет относился ко мне дружелюбно, остальные словно бы не замечали. Каратай-ага за весь вечер ни разу ни о чем не спросил меня; впрочем, он никому не уделял особого внимания, может, лишь чолуку чуть больше, чем другим. Время от времени слышались разговоры вроде:

— Ходжавджан, ты накормил собак?

— Нет еще…

— Ты разве не помнишь, чему я тебя учил?

— Помню! Корми собак прежде, чем сам сядешь есть, потому что, наевшись, ты можешь о них забыть! — отбарабанил Ходжав уже возле самых дверей…

Я не удивился, когда стали прикидывать, кому идти собирать селин, а кому оставаться заканчивать загон, и Каратай-ага не принял меня в расчет, сказав:

— Нас пятеро. Двое — на овчарню, трое — на селин…

— Нас шестеро, — напомнил Орамет, поглядывая то на меня, то на старика.

Каратай-ага пропустил это замечание мимо ушей.

Достраивать загон остались ребята, прибывшие из совхоза, остальные отправились за селином. Я пошел с ними.

Никогда еще мне не приходилось наблюдать такой восход луны. Все вокруг сияло и искрилось, а на вершинах холмов снег сверкал тысячами рассыпанных алмазов. И никогда я еще не видел такого неба над Каракумами: оно полно крупных ярких звезд, и все пространство между ними заполнено молочным светом. Невозможно было представить себе их сгустками раскаленной материи; небо словно тоже прихватило крепким морозом, и оно застыло блистающими ледяными кристаллами, источающими холод. От чистого морозного воздуха ломило грудь, как ломит зубы, когда пьешь из родника.

Можно было бы залюбоваться этим прекрасным зрелищем, если бы не сознание его гибельности.

Мы отдалились от коша на несколько сот метров, и чабаны приступили к делу. Я не отрывал глаз от Орамета; вот он подходит к снежному бугорку и начинает обивать его валенком. Откуда он знает, что здесь селин? Действительно, селин! У Каратая-ага — тоже селин, жесткий, насквозь промерзший… И у Ходжава…

Тишину лунной морозной ночи нарушали лишь скрип снега под ногами да пронзительно-короткий лязг серпов.

На мою долю серпа не досталось. Я топтался в снегу, не зная, что делать дальше. Можно было, конечно, вернуться в мазанку, приготовить ужин или помочь тем, кто остался возле загона. Но меня удерживало здесь странное двойственное чувство: приязнь к Орамету — единственному человеку в Аджикуйи, который отнесся ко мне по-дружески, и досада на старика, упрямо не желавшего иметь со мной никакого дела. Только один раз, когда Орамет, работавший рядом с ним, что-то стал негромко рассказывать, Каратай-ага обернулся и посмотрел на меня, словно прикидывая расстояние между нами.